Бах навеял.
Нет, не Бах - Рихтер, хвалил Наталью, хвалил много и искренне.
У нее приятный голос. Вежливый.
Совершенно неверно, однако, мнение, которое не раз высказывалось в ходе этой войны: что эта война будто бы одним своим размахом, своими жуткими гигантскими масштабами отпугнет будущие поколения и отвратит их от войн навсегда. Запугивание - плохое средство воспитания. Кому убийство доставляет удовольствие, того не отвратит от этого удовольствия никакая война. Не поможет и осознание размеров материального ущерба, который она причиняет. Поступки людей вообще вряд ли больше чем на одну сотую проистекают из рациональных соображений. Можно быть полностью убежденным в бессмысленности какого-либо деяния и все же отдаваться ему со всем пылом души. Любой человек, обуреваемый страстями, хорошо знает это.
Вот почему я не пацифист *, как думают обо мне многие мои друзья и враги. Я так же мало верю в установление вечного мира рациональным путем, посредством проповедей, всяческих объединений и пропаганды, как и в открытие камня мудрости вследствие какого-нибудь химического конгресса.
Откуда же в таком случае может явиться истинный мир на земле? Не из заповедей и не из материального расчета. Но - как и всякий человеческий прогресс - из познания. Всякое же познание - если понимать под ним нечто живое, а не академическое - имеет один предмет. Истина едина, хотя ее могут высказывать тысячи людей на тысячи ладов. Это - познание живого в нас, в каждом из нас, во мне и в тебе, познание тайного волшебства, тайной божественной силы, которую каждый из нас в себе носит. Это - познание возможности примирения в этой сокровеннейшей точке всех противоречий, превращения белого в черное, зла в добро, ночи в день. Индус называет это "атман", китаец - "дао", христианин говорит о благодати. Там, где обретается это высшее познание (как у Иисуса, у Будды, у Платона, у Лао-цзы), там преступается некий порог, за которым следуют чудеса. Там прекращается война и вражда. Об этом можно прочесть в Новом завете и в речах Готамы *, которые при желании тоже нетрудно осмеять, обозвав "нутряным хламом". Но кому дано это испытать, для того враг станет братом, смерть - рождением, позор - честью, беда - судьбой. Всякая вещь на этой земле имеет две ипостаси, одну - "от мира сего" и другую - "не от мира сего". Все, что вне нас, может стать врагом, опасностью, страхом и смертью. Но лишь когда понимаешь, что все это "внешнее" - не только предмет нашего восприятия, но одновременно и творение нашей души, лишь тогда начинается превращение внешнего во внутреннее, мира в "я", начинается просветление.
Я высказываю тут очевидные вещи. Но как всякий убиенный солдат есть вечное повторение одной и той же ошибки, так и истина нуждается в том, чтобы ее высказывали на тысячи ладов ныне и присно.Герман Гессе, 1918
О, как быстро, как быстро и страшно, как жестоко, как основательно его просветили насчет майи! Все у него сместилось, долгие, полные событий годы сжались в мгновенья, сном было все, что еще только что казалось насущной действительностью, сном было, может быть, и все, что случилось раньше, вся история о княжеском сыне Дасе, его пастушеской жизни, его женитьбе, его мести Нале, его бегстве к отшельнику; все это были изображения, какими можно любоваться, видя цветы, звезды, птиц, обезьян и богов в орнаменте из листьев на резных стенах дворца. А то, что с ним произошло и предстало его глазам вот сейчас, это пробуждение, после того как он был князем, побывал на войне и в темнице, это стояние у источника, эта чаша с водой, которую он только что немного расплескал, а также его беспокойство по этому поводу -- разве все это не было, в конце концов, из того же материала, не было сном, мороком, майей? И все, что с ним еще произойдет, все, что еще увидят его глаза и чего еще коснутся его руки до его собственной смерти, -- разве оно было из другого материала, чем-то другим? Игрой он был и видимостью, обманом и сном, майей был он, прекрасный и страшный, восхитительный и отчаянный калейдоскоп жизни с ее жгучим блаженством и жгучей болью. Даса все еще стоял, как громом пораженный. Чаша в руках его снова дрожала, и вода, прохладно выплескиваясь ему на ноги, стекала на землю. Что должен был он сделать? Снова наполнить чашу, отнести ее йогу и услышать, как тот высмеет его за все, что он претерпел во сне? Этого ему не хотелось. Опустив чашу, он опорожнил ее и бросил в мох. Он сел на траву и задумался. Он был по горло сыт этими миражами, этим демоническим сплетением событий, радостей и страданий, от которых сжималось сердце и стыла кровь и которые потом вдруг оказывались майей и оставляли тебя в дураках, он был по горло сыт всем, ему уже не нужно было ни жены, ни ребенка, ни престола, ни победы, ни счастья, ни ума, ни власти, ни добродетели. Ничего ему не нужно было, кроме покоя, кроме конца, ничего ему не хотелось, хотелось только остановить и уничтожить это вечно вертящееся колесо, эту бесконечную вереницу картин. Он хотел остановить и уничтожить себя самого, как хотел этого тогда, когда в той последней битве бросался на врагов, раздавал и принимал удары, наносил и получал раны, пока не рухнул. Но что потом? Потом будет пауза обморока, или забытья, или смерти. А сразу же после этого ты снова очнешься, снова должен будешь вбирать в себя сердцем потоки жизни, а глазами страшную, прекрасную, ужасную череду картин, бесконечно, неотвратимо, до следующего обморока, до следующей смерти. Но она, может быть, лишь пауза, лишь короткая, крошечная передышка, а потом все пойдет дальше, и ты снова будешь одной из тысяч фигур в дикой, хмельной, отчаянной пляске жизни. Увы, прекратить это нельзя было, конца этому не было....
Герман Гессе 1943
Он взял Гермину, которая в его пальцах сразу же уменьшилась до размеров шахматной фигурки, и сунул ее в тот же карман, откуда раньше извлек папиросу. Приятен был аромат сладкого тяжелого дыма, я чувствовал себя опустошенным и готовым проспать хоть целый год. О, я понял все, понял Пабло, понял Моцарта, я слышал где-то сзади его ужасный смех, я знал, что все сотни тысяч фигур игры жизни лежат у меня в кармане, я изумленно угадывал смысл игры, я был согласен начать ее еще раз, еще раз испытать ее муки, еще раз содрогнуться перед ее нелепостью, еще раз и еще множество раз пройти через ад своего нутра. Когда-нибудь я сыграю в эту игру получше. Когда-нибудь я научусь смеяться. Пабло ждал меня. Моцарт ждал меня...
Seifenblasen Es destilliert aus Studien und Gedanken Vielvieler Jahre spat ein alter Mann Sein Alterswerk, in dessen krause Ranken Er spielend manche su?e Weisheit spann. |
Мыльные пузыри На склоне жизни облекая в слово Дум и занятий многолетних мед, Из понятого и пережитого Старик свой труд итоговый плетет |
|
Hinsturmt voll Glut ein eifriger Student, Der sich in Buchereien und Archiven Viel umgetan und den der Ehrgeiz brennt, Ein Jugendwerk voll genialischer Tiefen. |
С мечтой о славе свой затеяв труд, Намаявшись в архивах и читальнях, Юнец-студент спешит вложить в дебют Все глубину прозрений гениальных. |
|
Es sitzt und blast ein Knabe in den Halm, Er fullt mit Atem farbige Seifenblasen, Und jede prunkt und lobpreist wie ein Psalm, All seine Seele gibt er hin im Blasen. |
Пуская из тростинки пузыри И видя, как взлетающая пена Вдруг расцветает пламенем зари, Малыш на них глядит самозабвенно. |
|
Und alle drei, Greis, Knabe und Student Erschaffen aus dem Maya-Schaum der Welten Zaubrische Traume, die an sich nichts gelten, In welchen aber lachelnd sich erkennt Das ewige Licht, und freudiger entbrennt. |
Старик, студент, малыш -- любой творит Из пены майи дивные виденья, По существу лишенные значенья, Но через них нам вечный свет открыт, А он, открывшись, радостней горит. |
Zu einer Toccata von Bach Urschweigen starrt... Es waltet Finsternis... Da bricht ein Strahl aus zackigem Wolkenri?, Greift Weltentiefen aus dem blinden Nichtsein, Baut Raume auf, durchwuhlt mit Licht die Nacht, La?t Grat und Gipfel ahnen, Hang und Schacht, La?t Lufte locker blau, la?t Erde dicht sein. |
По поводу одной токкаты Баха Мрак первозданный. Тишина. Вдруг луч, Пробившийся над рваным краем туч, Ваяет из небытия слепого Вершины, склоны, пропасти, хребты, И твердость скал творя из пустоты, И невесомость неба голубого. |
|
Es spaltet schopferisch zu Tat und Krieg Der Strahl entzwei das keimend Trachtige: Aufglanzt entzundet die erschrockne Welt. Es wandelt sich, wohin die Lichtsaat fällt, Es ordnet sich und tont die Prachtige Dem Leben Lob, dem Schopfer Lichte Sieg. |
В зародыше угадывая плод, Взывая властно к творческим раздорам, Луч надвое все делит. И дрожит Мир в лихорадке, и борьба кипит, И дивный возникает лад. И хором Вселенная творцу хвалу поет. |
|
Und weiter schwingt sich, gottwarts ruckbezogen, Und drangt durch aller Kreatur Getriebe Dem Vater Geiste zu der gro?e Drang. Er wird zu Lust und Not, zu Sprache, Bild, Gesang, Wolbt Welt um Welt zu Domes Siegesbogen, Ist Trieb, ist Geist, ist Kampf und Gluck, ist Liebe. |
И тянется опять к отцу творенье, И к божеству и духу рвется снова, И этой тяги полон мир всегда. Она и боль, и радость, и беда, И счастье, и борьба, и вдохновенье, И храм, и песня, и любовь, и слово. |
Сейчас, по мере все большей бюрократизации режима, происходит все большая его дезидеологизация. Потребность же в какой-то идеологической основе заставляет режим искать новую идеологию, а именно — великорусский национализм с присущим емy культом силы и экспансионистскими устремлениями.=====
Режиму с такой идеологией необходимо Иметь внешних и внутренних врагов уже не “классовых” — например, “американских империалистов” и “антисоветчиков”, — а национальных — например, китайцев и евреев. Однако подобная националистическая идеология, хотя и даст режиму опору на какое-то время, представляется весьма опасной для страны, в которой русские составляют менее половины населения.
Итак, во что же верит и чем руководствуется этот народ без религии и без морали? Он верит в собственную национальную силу, которую должны боятся другие народы и руководствуется сознанием силы своего режима, которую боится он сам. При таком взгляде нетрудно понять, какие формы будет принимать народное недовольство и во что оно выльется, если режим изживет сам себя. Ужасы русских революций 1905-07 и 1917-20 годов покажутся тогда просто идиллическими картинками.=========
Отчего всякое внутреннее дряхление соединяется с крайней внешнеполитической амбициозностью, мне ответить трудно. Может быть, во внешних кризисах ищут выхода из внутренних противоречий. Может быть, наоборот, та легкость, с которой подавляется всякое внутреннее сопротивление, создает иллюзию всемогущества. Может быть, возникающая из внутриполитических целей потребность иметь внешнего врага создает такую инерцию, что невозможно остановиться — тем более, что каждый тоталитарный режим дряхлеет, сам этого не замечая. Зачем Николаю I понадобилась Крымская война, приведшая к крушению созданного им строя? Зачем Николаю II понадобились войны с Японией и Германией?