опять наверху...

Les plus belles années d'une vie

именно, но искал другое, париж, ... на скорости, давно

 

все относительно: возраст, время, ... жизнь

они одного роста, ... какого?

1:16 (примерно) - париж, на скорости, давно - именно эти кадры, мне нравятся,

не пойму почему, кадры и музыка...

Рождественск... ое

Иртеньев 

Женщины носят чулки и колготки И равнодушны к вопросам культуры. Двадцать процентов из них - идиотки, Тридцать процентов - набитые дуры. Сорок процентов из них - психопатки, В сумме нам это дает девяносто. Десять процентов имеем в остaтке, Да и из этих-то выбрать не просто. 

Панферова 

Носят мужчины усы и бородки, И обсуждают проблемы любые. Двадцать процентов из них -голубые. Сорок процентов - любители водки. Тридцать процентов из них - импотенты, У десяти - с головой не в порядке. В сумме нам это дает сто процентов, И ничего не имеем в остатке. 

правда это новорождественское - нужно +14 прибавить, тогда будет точнее. ну все равно. с праздником дорогие мужчины и женщины, с Рождеством Вас! С чужим Рождеством! 

Да и проценты характерно подобраны 20 на 20 30 на 40 40 на 30 и 10 на 10 

неполиткорректно, вообще говоря - идиотки и голубые ... как - то обидно для дам получается, с точки зрения современности. ну да... рождество другое. 

 

Алексанрдр Зиновьев и Игорь Шафаревич

Чем они характерны - для меня так даже больше чем Ницше - не устаревают. 

Например, текст про Даниила Андреева: 

 

В повести Гофмана «Крошка Цахес» рассказывается, что студент Валтасар написал поэму о любви соловья к пурпурной розе и преподнес ее своей возлюбленной. Потом он встретился с некоей загадочной личностью, магом Проспером Альфанусом, и тот похвалил эту поэму, назвав ее «изрядным опытом в историческом духе, отличающимся тщательным и подробным описанием деталей». Студент не знал, что ответить, потому что думал, что написал самую фантастическую вещь в своей жизни. Но Проспер Альфанус заметил, что он-то может судить о точности его описаний, потому что эти события происходили на его глазах в стране Джиннистан совсем недавно, всего несколько тысяч лет назад, так что обстоятельства еще не успели изгладиться из его памяти. Как часто у Гофмана, за шуткой здесь скрывается глубокая мысль. Каждый великий художник открывает какой-то новый взгляд на загадку существования человечества и своего народа. Поэтому его можно считать «историком», исследователем Истории – правда, очень нестандартными методами. Особенно плодотворным кажется мне этот взгляд в применении к творчеству Д. Андреева. В нем многое, по-моему, становится понятным, если воспринимать автора как «историка» – в гофмановском толковании этого слова. Поколение, к которому принадлежал Д. Андреев, столкнулось со следующей ситуацией. На нашу страну обрушился каскад катастроф: истребительная война, революция, вторая революция, гражданская война, лагеря, расстрелы, уничтожение крестьянства, еще одна война и опять – расстрелы и лагеря. Это перед каждым мыслящим человеком и перед всем народом ставило вопрос: либо попытаться, несмотря на всю непредставимость и как бы невозможность того, что произошло, как-то найти этому место в картине истории, либо признать, что существование бессмысленно, бессмысленна вся человеческая деятельность, в частности искусство. Я хочу обратить внимание на одно любопытное обстоятельство: в тот момент, когда началась эта апокалипсическая эпоха нашей истории, в России существовала многогранная, глубокая культура: искусство, философия, богословие – то, что называется «серебряный ренессанс». Поразительным образом эта тонкая и глубокая культура оказывалась в высшей степени невосприимчивой к тому вопросу, о котором я сказал, очень не склонна хоть как-то на него ответить. Ее представители либо давали очень поверхностные, совершенно не удовлетворяющие нас ответы, либо уходили в какое-то другое измерение и от ответа отказывались. Конечно, когда они сами попадали под шестеренки этого механизма, они передавали те чувства, которые они испытывали, своими – высочайшими – художественными средствами – «Муж в могиле, сын в тюрьме...» – но это было, так сказать, фактологическое описание, которое показывало еще раз трагизм и драматичность того, что происходит, но никак не было даже попыткой его осмысления. 

Мне приходят в голову, как исключения, только Блок и Замятин. Может быть, есть и другие, кого я не вспомнил или не знаю, но картина общая, мне кажется, такова. Например, в 1917 г., когда можно было просто думать, что Россия кончилась и совершается ее агония, мудрый и тонкий богослов о. Сергий Булгаков написал одно из самых своих глубоких произведений «Свет Невечерний». В этой книге только по одному подстрочному примечанию можно узнать, что книга написана в 1917 г., а не на десять, не на двадцать лет раньше. И подобная позиция была для той культуры типичной! По-видимому, произошел как бы геологический переворот в области духа. Человечество существовало до того и в историческом времени двигалось в каких-то определенных пластах бытия, его контакты с другими пластами были редкими и были делом избранных, исключительных людей. Произошли какие-то обвалы, совершенно новые пласты бытия вторглись в жизнь, и духовная жизнь протекала уже в этих новых условиях. Старые приемы осмысления мира в этих новых условиях оказались недействительными. Надо было разработать совершенно новую систему представлений, с помощью которых можно было все это вместе воспринимать как некое разумное целое. Эта проблема с тех пор нас и мучила. Она обрушилась, пала на плечи поколения, которому принадлежал Даниил Андреев, и мучит нас до сих пор. И до сих пор мы об этих мучительных размышлениях слышим: то они угасают, то они вспыхивают... Одни говорят, что здесь возникло противоречие между производительными силами и производственными отношениями и из-за этого одни люди принялись стрелять другим в затылок. Другие говорят, что таков русский народ: это его извечное свойство – истреблять самого себя. Третьи говорят, что проявилась необыкновенно коварная личность. Но какая личность проявилась – тоже идет спор; одни говорят, что одна личность, другие – другая... Это показывает, что до какого-то понимания еще очень далеко. Оно вряд ли и возможно в каком-либо варианте логической, наукообразной схемы. Но, как мне кажется, Даниил Андреев пытался создать нужную для этого систему образов, концепций, как бы создать мир, в котором такая ситуация могла бы, по крайней мере, иметь смысл. Действительно, если мы говорим, что имеем дело с трагедией, которая по своей жестокости не укладывается ни в какое наше представление о справедливости, о смысле, то другими словами это можно сказать так: мы столкнулись с новым аспектом проблемы зла, которого раньше не видели. Проблема эта очень старая, и сейчас только стало не модно ее так называть. Она стояла в центре мысли авторов античной трагедии, ей были посвящены многие размышления отцов Церкви. И, как мне представляется, вплоть до последнего времени, как бы ни была малорелигиозна или антирелигиозна цивилизация, она питалась в основном теми же представлениями, которые были созданы отцами Церкви. У них существовала очень разработанная и яркая концепция: с их точки зрения зло не имеет самостоятельного существования, оно есть только недостаток добра. И человек попадает под власть зла через соблазны, то есть зло как бы не может являться самоцелью, но является недолжным путем в достижении вполне должных целей. Например, вполне здоровым, естественным является и жизнь, и деятельность человека в жизни. Жизнь иерархична, и поэтому столь же естественным являются и концепция власти, и стремление к власти для человека, который хочет себя проявить. Но, соблазняясь этой концепцией, он ради этого преступает какие-то другие заветы и совершает жестокости, обман и т. д. Отцы Церкви тонко проанализировали путь, которым проникает соблазн: последовательные стадии помысла, сдружения, страсти, борьбы и, наконец, пленения. Как кажется, наш век показал, что эта точка зрения есть истина, но не есть вся истина. В какие-то моменты, в которые роковым образом творится история, зло в историю врывается как самостоятельная сила, которая имеет и свою собственную логику, и собственную цель. Это чувствовал и Блок, например: «И век последний, ужасней всех, – Увидим и вы и я. – Все небо скроет гнусный грех, – На всех устах застынет смех. – Тоска небытия...» Согласно традиционной концепции, смерть, небытие есть крайнее зло, и вот он утверждает, что она есть не случайность, а может служить целью, к которой стремятся, о которой тоскуют. С этой точки зрения зло сопоставимо с такими же автономными силами жизни, как добро и красота. Не в том смысле, что это вера в равновесомые силы, не в том смысле, как это утверждают дуалистические концепции: манихеев, богумилов или катаров, которые верили, что равны сила и власть злого и доброго бога, Чернобога и Белобога, борющихся за мир. Но, по крайней мере, зло и добро имеют внешнюю сходную структуру, внешне сходный механизм проявления в жизни. Например, в зле существуют свои таланты и свои гении. И точно так же, как в области религии через откровение, а в искусстве через вдохновение, они тоже способны к творчеству, созданию каких-то новых идей, концепций, другими словами, – новых сущностей. Они способны к контактам с какими-то другими сферами, откуда они их заимствуют. Другие люди не способны к этому творчеству, но они способны воспринять результат этого творчества: так, как мы, в большинстве своем, не можем писать стихи, но способны воспринимать стихи, когда поэт их напишет. Эти все концепции и содержатся в какой-то мере и в «Розе мира» Даниила Андреева, и в его стихах. Он шел к пониманию этих проблем двумя путями: путем откровения и путем вдохновления. Первый – это «Роза мира», второй – его стихи. И, как лишь бинокулярное (двумя глазами) зрение дает выпуклую картину мира, так только сочетание обоих путей дает полное представление о духовном мире Д. Андреева. Как мне представляется, «Роза мира» является типичным явлением мистики. Говоря «мистика», я подразумеваю, что это не есть выдумка, в самом хотя бы благородном смысле слова – не сочинительство, не искусство, не творчество, а описание реальных переживаний, мучительная попытка передать по возможности точно эти переживания. Это типично для громадного количества известных мистических опытов. Есть книжка Уильяма Джеймса «Многообразие религиозного опыта», где он собрал колоссальное количество свидетельств людей самого разного интеллектуального и духовного уровня, свидетельств об их мистических переживаниях. У всех у них удивительное сходство характера переживания и восприятия, чувство подлинности. Что это за переживания? Каково их происхождение? Это каждый человек может оценить по-разному. Можно считать их и галлюцинациями. Например, Иван Карамазов читает «Легенду о Великом Инквизиторе». Алеша спрашивает: «...что это такое? – прямо ли безбрежная фантазия или какая-нибудь ошибка старика, какое-нибудь невозможное qui pro quo?» – «Прими хоть последнее, – рассмеялся Иван, – если уж тебя так разбаловал современный реализм <...> Это мог быть, наконец, просто бред, видение девяностолетнего старика перед смертью». Те, кто «разбалован современным реализмом», могут и «Розу мира» считать галлюцинацией. Можно по-модному сослаться на Юнга в том смысле, что человек черпает из общечеловеческого подсознательного заключенные там архетипы. Можно опираться на традиционные религиозные точки зрения – как на это смотрел Даниил Андреев. Важно то, что речь идет о некоем непосредственном опыте, который рассказчик должен передавать. При этом возникает одна вечная трудность. Речь идет о чем-то типа перевода, но о проблеме гораздо более трудной, чем перевод. Речь идет не о переводе с одного языка на другой, а о том, чтобы передать впечатления из одной сферы переживаний средствами, заимствованными из другой сферы, совершенно несхожей с ней. В каком-то смысле это деятельность, обреченная на неудачу. Полной удачи здесь не может быть: то, что пережил автор, не может совпасть с тем, что испытывает читатель. Такая трудность свойственна большинству подобных ситуаций, в очень широком диапазоне. Например, у Булгакова в «Мастере и Маргарите» Иешуа Га-Ноцри говорит: «Эти добрые люди – ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной». Автор «Розы мира» сам неоднократно жалуется на трудность своей задачи. Прерывая себя, он сетует на то, как неадекватны возможности языка тем переживаниям, которые он хочет передать. Он говорит о черном или лиловом небе, называет странно звучащие имена, вроде «Уицраор» – но не ясно даже, были ли его первоначальные переживания в форме красок и звуков? Мне кажется, что, лишь отдав себе отчет в этой принципиальной трудности, осознав, что мы как бы глядим на иной мир через замутненное стекло, можно правильно почувствовать «Розу мира», отсеять искажения картины, возникающие из-за непрозрачности стекла. Так, в «Розе мира» чувствуется наследие стандартных взглядов интеллигенции начала века. Например, если не симпатия, то всепрощение по отношению к революционерам террористического направления. Теперь-то мы знаем, что это такое – террористы. Для нас это убийцы, которые являются ущербными людьми, в них отсутствуют какие-то нормальные человеческие запреты, которые не дают здоровому человеку идти на такое зло. Унаследовано и раздражение, ненависть интеллигенции к русскому государственному строю: это концепция, согласно которой в основе всех трагедий русской истории лежит гипертрофия государственной власти, централизация и усиление русской власти... – эти положения Даниила Андреева трудно соотнести с глубиной всего остального. О них, может быть, не стоило бы и говорить, если бы хулители России, «русохулы», не переняли эту точку зрения. Они очень любят ею пользоваться. По-видимому, из всего Даниила Андреева они восприняли только ее, более высокий уровень его концепции они не способны оценить... Этих проблем нет в его поэзии, хотя сочетание с «Розой мира» дает новое измерение тому миру, который в ней описан. В качестве примера я приведу одно его стихотворение, «Гипер-пеон». Оно посвящено все той же проблеме поиска формы для выражения духа нашего времени. Стихотворение говорит о том, что новая эпоха, в которую мы попали, провалилась, не может быть постигнута при помощи познавательного аппарата нашей цивилизации. Нужны новые концепции, мысли, совершенно новый строй сознания. Д. Андреев сравнивает это с новым стихом, который нужно создать, новым ритмом. Замечу, что некоторые историки (например, Арнольд Тойнби в его многотомном «Исследовании истории») определяли конечную цель изучения истории как выявление некоего ее скрытого ритма, отражающего ритм космоса. Андреев говорит: Не подскажут мне закатившиеся эпохи Злу всемирному соответствующий размер, Не помогут во всеохватывающем вздохе Ритмом выразить величайшую из химер. И далее: Я работаю, чтоб улавливали потомки Шаг огромнее и могущественнее, чем людской. Чтобы в грузных, нечеловеческих интервалах Была тяжесть, как во внутренностях земли, Ход чудовищ, необъяснимых и небывалых, Из-под магмы приподнимающихся вдали. То есть он рисует картину каких-то геологических катаклизмов, выпустивших на свет чудовищ, скрывавшихся в недрах земли. Обращаясь к новому стиху – «Сверх-пеону», автор восклицает: Наши судороги под расплющивающей пятою, Наши пытки и наши казни запечатлей! И свидетельство о склонившемся к нашим мукам Темном демоне, угашающем все огни, Ты преемникам – нашим детям и нашим внукам – Как чугунная усыпальница, сохрани. Я до сих пор помню, как впервые читал это стихотворение. Когда дошел до «склонившемся к нашим мукам», то мысль, забегая вперед, рисовала что-то вроде образа плачущей Богородицы, и он казался мне очень трогательным, сильным. Но образ «темного демона, угашающего огни», был совершенно неожиданным и поразил меня. Действительно, кроме, так сказать, внешних форм воздействия зла – мучительства, обмана, – существует и более глубинное его воздействие, когда оно убивает добро и красоту, «угашает огни». И если сейчас эпоха «пыток и казней» может быть (но лишь может быть!) для нас позади, то апогей «гашения огней» лишь приближается. В кино, театре, литературе появляется все больше произведений, где нет хороших, симпатичных людей, рисуется темный, безблагодатный мир. На нас надвигается образ жизни, в котором дети не будут знать ни колыбельных, ни сказок, а воспитываться на «мультиках по телеку», когда первая любовь, описанная Шиллером и Тургеневым, заменится половым актом, увиденным в кино, а любовь к своей родине, устарелый «патриотизм» уступит место более «прогрессивной» концепции космополитизма. Один видный атомник несколько лет назад рисовал картину мира, в котором из всех живых существ останутся лишь люди и бактерии. У нас на глазах действительно кто-то «угашает все огни» – один за другим. Я говорил выше о том грузе, который жизнь возложила на плечи поколения Д. Андреева. Конечно, не он один это ощутил. По крайней мере еще один великий художник посвятил всю свою творческую жизнь попыткам ответить на те же вопросы: Д. Шостакович. Они даже родились с Д. Андреевым в один год и шли одним путем – или параллельными путями. Несомненно, что центральной в творчестве Шостаковича является концепция зла, злой силы, с поразительной яркостью выраженная в седьмой и восьмой симфониях, трио и многих других его произведениях. Причем чувствуется, что явление, о котором он пишет, выходит далеко за пределы обыденных человеческих несчастий, имеет космический характер. Но есть и существенное различие в самом характере творчества Д. Андреева и Д. Шостаковича. Почти вся музыка Шостаковича трагична, в ней много мрака. У Андреева же множество светлых стихов о песне соловья, мычании теленочка, об игрушечном мишеньке, о закате и летнем ливне. Даже самые его трагические стихи трагически оптимистичны. Шостакович кажется мне подобным человеку, который взял на себя подвиг – вошел в горящее здание или в отравленную зону. Он вышел опаленным или отравленным, но смог этой ценой передать людям нечто для них бесконечно важное. У Андреева же была какая-то гораздо более надежная защита, быть может, в его глубокой и твердой вере. Он сам говорит об этом: Тихо печальница Русского края Рядом с тобой Шла, Если прошел ты, не умирая, Сквозь этот строй Зла. Известно высказывание Достоевского, что Тютчев – поэт-философ. Таким же поэтом-философом был и Даниил Андреев. Благодаря этому восприятие его стихов отличается одной особенностью. Чисто эстетическое, душевное их восприятие затем будит мысль, дает работу интеллекту. Обдумывание произведения, в свою очередь, увеличивает его эстетическое воздействие, открывает новые его художественные стороны. Это ставит новые вопросы перед интеллектом – и так возникает диалог, превращающий, в принципе восприятие его произведений в бесконечный процесс. Я боюсь, что это свойство творчества Даниила Андреева зачаровало и меня и мое выступление, задуманное как очень короткое ... тоже превратилось в бесконечный процесс. 

 

 прочитал в журнале Москва. И запомнились пару стихов, которые были помещены в этом журнале - найти не могу, а что запомнилось ? - да вот эти 2:

 

 Она читает в гамаке. Она смеётся - там, в беседке. А я - на корточках, в песке Мой сад ращу: втыкаю ветки. Она снисходит, чтоб в крокет На молотке со мной конаться... Надежды нет. Надежды нет. Мне - только восемь. Ей - тринадцать. Она в прогулку под луной Свой зов ко взрослым повторила. И я один тащусь домой, Перескочив через перила. Она с террасы так легко Порхнула в сумерки, как птица... Я ж допиваю молоко, Чтоб ноги мыть и спать ложиться. Куда ведет их путь? в поля? Змеится ль меж росистых трав он?.. А мне - тарелка киселя И возглас фройлен: «Шляфен, шляфен!» А попоздней, когда уйдёт Мешающая фройлен к чаю, В подушку спрячусь, и поймёт Лишь мать в раю, как я скучаю. Трещит кузнечик на лугу, В столовой - голоса и хохот... Никто не знает, как могу Я тосковать и как мне плохо. Всё пламенней, острей в крови Вскипает детская гордыня, И первый, жгучий плач любви Хранится в тайне, как святыня. 1936 

 

Тихо, тихо плыло солнышко. Я вздремнул на мураве… А поблизости, у колышка, На потоптанной траве Пасся глупенький теленочек: Несмышленыш и миленочек, А уже привязан здесь… Длинноногий, рыжий весь. Он доверчиво поглядывал, Звал, просил и клянчил: му! Чем-то (чем — я не угадывал) Я понравился ему. Так манит ребят пирожное… И погладил осторожно я Раз, другой и третий раз Шерстку нежную у глаз. Ах, глаза! Какие яхонты Могут слать подобный свет. Исходил бы все края хоть ты, А таких каменьев нет. Как звезда за темной чащею, В них светилась настоящая (Друг мой, верь, не прекословь) Возникавшая любовь. И, присев в траву на корточки, Я почувствовал тотчас Тыканье шершавой мордочки То у шеи, то у глаз. Если же я медлил с ласками, Он, как мягкими салазками, Гладил руки, пальцы ног, Точно мой родной сынок. Я не знаю: псы ли, кони ли Понимают так людей, Только мы друг друга поняли Без грамматик, без затей. И когда в дорогу дальнюю Уходил я, мне в догон Слал мумуканье печальное, Точно всхлипыванье, он. 1955 

 

Прочитал - просмотрел текст Шафаревича еще раз -  зло в россии - непротивление уголовщине, как по мне. и раньше и теперь. это лагерное зло.

(пс. в терминологии Андреева - в лагере 3-го, недобитого Жругра)

Тарковский тоже высказался в Ностальгии.

 

ps. И еще два интервью Юнга:

 1 - про Германию, но легко подставить другую страну, развить мысль так сказать. 

2 - про диктаторов - Монстр — вот что такое нация. Каждый должен опасаться нации. Это нечто ужасное. Как может подобное иметь честь или слово? Вот почему я за малые нации. Малые нации предполагают малые катастрофы. Большие нации предполагают большие катастрофы.

это по-поводу величия.

мнимого.

Монстр — вот что такое нация. Каждый должен опасаться нации. Это нечто ужасное. Как может подобное иметь честь или слово? Вот почему я за малые нации. Малые нации предполагают малые катастрофы. Большие нации предполагают большие катастрофы. Diagnosing the Dictators. H.R. Knickerbocker interview with Carl Jung. Hearst's Intemational Cosmopolitan. January 1939.

Источник: https://muslimlife.info/posts/1075
© Muslimlife.kz

Монстр — вот что такое нация. Каждый должен опасаться нации. Это нечто ужасное. Как может подобное иметь честь или слово? Вот почему я за малые нации. Малые нации предполагают малые катастрофы. Большие нации предполагают большие катастрофы. Diagnosing the Dictators. H.R. Knickerbocker interview with Carl Jung. Hearst's Intemational Cosmopolitan. January 1939.

Источник: https://muslimlife.info/posts/1075
© Muslimlife.kz

Монстр — вот что такое нация. Каждый должен опасаться нации. Это нечто ужасное. Как может подобное иметь честь или слово? Вот почему я за малые нации. Малые нации предполагают малые катастрофы. Большие нации предполагают большие катастрофы. Diagnosing the Dictators. H.R. Knickerbocker interview with Carl Jung. Hearst's Intemational Cosmopolitan. January 1939.

Источник: https://muslimlife.info/posts/1075
© Muslimlife.kz

Монстр — вот что такое нация. Каждый должен опасаться нации. Это нечто ужасное. Как может подобное иметь честь или слово? Вот почему я за малые нации. Малые нации предполагают малые катастрофы. Большие нации предполагают большие катастрофы.

Источник: https://muslimlife.info/posts/1075
© Muslimlife.kz

Монстр — вот что такое нация. Каждый должен опасаться нации. Это нечто ужасное. Как может подобное иметь честь или слово? Вот почему я за малые нации. Малые нации предполагают малые катастрофы. Большие нации предполагают большие катастрофы.

Источник: https://muslimlife.info/posts/1075
© Muslimlife.kz

Военный летчик

Романтика ссср 60-ых = романтика смерти. Экзюпери, Хэмингуэй, Ремарк = романтики войны и смерти. и песня "нежность" романтиков Добронравова и Пахмутовой = и романтическая смерть космонавтов Гагарина и Комарова и не только их. теперь по-другому = война и смерть в головах жителей мордора, а романтики мало, мало романтики... и это хорошо. не нужно романтизировать подлость и смерть. это все равно, что романтизировать уголовщину и лагеря. блатные убийцы мордора вышли за пределы мордора.. отравители и киллеры = и никакой романтики, просто убийцы, убийцы россии. ======================================== массовые убийства украинцев, простых украинцев, жителей деревень, "быдла", как бы высказались образованные жлобы, это большая подлость необъявленной войны. войны россии против украины, руками "жителей донбаса" и жизнями их же. шахтеры против крестьян. "горожан держат про запас на полках Отдела пропаганды, как банки с вареньем, чтобы подать после войны..."