1782.
Вольтер умер, Эйлер вот-вот умрет.
А тут такое вот:
Письмо 104
От маркизы де Мертей к госпоже де Воланж
Поистине, дорогой и добрый друг мой, с большим трудом поборола я чувство
гордости, читая ваше письмо. Как! Вы удостаиваете меня полного своего доверия
настолько, что даже спрашиваете у меня совета? Ах, я бесконечно счастлива, если
заслужила с вашей стороны столь благосклонное мнение, если не обязана им только
дружескому предубеждению в мою пользу. Впрочем, какова бы ни была причина, оно в
равной степени драгоценно моему сердцу. И если я удостоилась его, это в глазах
моих будет лишним побуждением еще больше стараться быть его достойной. Поэтому я
(без всяких притязаний давать вам совет) свободно выскажу все, что думаю. Я не
очень доверяю себе, так как мое мнение расходится с вашим. Но когда я изложу вам
свои доводы, вы их рассмотрите, и, если не одобрите, я заранее подписываюсь под
вашим решением. Во всяком случае, у меня хватит разумения не считать себя
разумнее вас.
Если же, однако, – и притом лишь в данном случае – мое мнение вы предпочтете
своему, причину мы, по-видимому, найдем в иллюзиях материнской любви. Чувство
это – похвальное, и поэтому его не может не быть у вас. Как, действительно,
сказывается оно в решении, которое вы намереваетесь принять? Таким образом, если
вам порою и случается заблуждаться, то лишь в выборе добродетелей.
Предусмотрительность – на мой взгляд, та из них, которую следует предпочитать,
когда решаешь судьбу ближнего, и в особенности – когда скрепляешь ее такими
неразрывными и священными узами, как узы брака. Именно тогда мать, в равной мере
мудрая и любящая, должна, как вы прекрасно выразились, «помочь дочери своим
жизненным опытом». Но, спрошу я вас, что она должна сделать для достижения этой
цели, если не установить ради нее различие между тем, что больше по сердцу, и
тем, что должно?
Разве мы не роняем материнский авторитет, разве мы не уничтожаем его, если
подчиняем легкомысленной склонности, кажущуюся мощь которой испытывают лишь те,
кто ее опасается, но которая исчезает, как только решаешь не придавать ей
значения? Что до меня, то, признаюсь, я никогда не верила в эти непреодолимые,
страстные увлечения, в которых мы, словно сговорившись, готовы, по-видимому,
находить оправдание своему неблаговидному поведению. Не понимаю, каким образом
склонность, внезапно возникающая и столь же внезапно исчезающая, может значить
больше, чем непоколебимые правила целомудрия, честности и скромности. И так же
точно непонятно мне, почему женщина, поправшая их, может быть оправдана своей
так называемой страстью с большим правом, чем вор – страстью к деньгам, а убийца
– жаждой мести.
Кто может сказать, что ему никогда не приходилось бороться? Но я всегда
старалась убедить себя, что для того, чтобы устоять, достаточно захотеть этого,
и до сих пор, по крайней мере, опыт мой всегда подтверждал это убеждение. Чего
стоила бы добродетель без налагаемых ею обязанностей? Служение ей – в приносимых
нами жертвах, а награду мы обретаем в своем сердце. Истины эти могут отрицаться
лишь теми, кому выгодно их обесценить и кто, будучи уже развращен, рассчитывает
хоть ненадолго обмануть других, пытаясь дурными доводами оправдать свое дурное
поведение.
Но можно ли опасаться этого со стороны простого и робкого ребенка, со стороны
ребенка, рожденного вами и воспитанного в чистоте и скромности, что должно было
лишь укрепить его благие природные качества? А ведь именно из-за таких опасений,
которые я осмелилась бы назвать унизительными для вашей дочери, хотите вы
отказаться от выгодного, замужества, которое уготовано ей вашим благоразумием.
Мне очень нравится Дансени, а с господином де Жеркуром я, как вы знаете, с
довольно давних пор редко встречаюсь. Но дружеское чувство к одному и
безразличие к другому не мешают мне понимать, как велика разница между двумя
этими партиями.
Согласна, что по рождению они равны. Но один без состояния, а другой настолько
богат, что даже и без родовитости достиг бы чего угодно. Готова признать, что
счастье – не в деньгах, но следует согласиться и с тем, что они весьма ему
способствуют. Мадемуазель де Воланж, как вы говорите, достаточно богата для
двоих. Однако шестидесяти тысяч ливров дохода, которые у нее будут, не так уж
много, когда носишь имя Дансени и надо в соответствии с этим поставить и
содержать дом. Мы живем не во времена госпожи де Севинье. [[51 - Мы живем не во
времена госпожи де Севинье. – Маркиза де Севинье (1626–1696) прославилась своими
письмами к дочери. Стиль этих писем, изящный и в то же время простой и
непосредственный, остроумие, меткость в оценке людей и обстоятельств эпохи,
искусство, с которым обрисована в них жизнь «двора и города», – сделали их одним
из классических произведений французской литературы. Данная фраза из письма
госпожи де Мертей объясняется обилием в письмах маркизы де Севинье практических
советов и сведений, характеризующих быт французской знати XVII столетия, и
намекает на контраст между современной Шодерло де Лакло роскошью и относительной
простотой жизни высших классов в минувшем веке.]] Роскошь поглощает все: ее
порицают, но приходится за нею тянуться, и в конце концов излишества лишают
необходимого.
Что касается личных качеств, которым вы с полным основанием придаете большое
значение, то с этой стороны господин де Жеркур несомненно безупречен, и он уже
это доказал. Я хочу верить и верю, что Дансени ему ни в чем не уступает, но
имеем ли мы тому доказательства? Правда, до сих пор он как будто бы свободен был
от свойственных его возрасту недостатков и вопреки духу нашего времени стремился
вращаться в хорошем обществе, что является благоприятным для него
предзнаменованием. Но кто знает – не обязан ли он этим скромным поведением лишь
ограниченности своих средств? Даже если не боишься прослыть игроком или
распутником, для игры и для распутства нужны деньги, и можно любить пороки, даже
остерегаясь их крайностей. Словом, он не первый и не последний из тех, кто
вращается в приличном обществе лишь потому, что не имеет возможности жить
по-другому.
Я не говорю (упаси боже!), что так о нем думаю. Но здесь есть известный риск, и
как вы стали бы упрекать себя, если бы все сложилось неудачно! Что ответили бы
вы дочери, если бы она сказала вам: «Матушка, я была молода, неопытна, поддалась
даже простительному в моем возрасте заблуждению. Но небо, предвидя мою слабость,
даровало мне в помощницы и хранительницы мудрую мать. Почему же, позабыв свою
предусмотрительность, согласились вы на то, что сделало меня несчастной? Разве
мне подобало самой выбирать себе супруга, когда я понятия не имела о том, что
такое брачная жизнь? Даже если я и хотела этого, разве вы не должны были
воспрепятствовать? Но у меня и не было никогда этого безумного желания. Твердо
решив повиноваться вам, я почтительно и безропотно ждала вашего выбора. Я
никогда не отступала от должной покорности вам и, однако, переношу теперь
страдания, выпадающие на долю непокорных детей. Ах, меня погубила ваша
слабость...» Может быть, уважение к вам заглушило бы ее жалобы, но материнская
любовь догадается о них, как бы дочь ни скрывала своих слез. Они все равно
попадут в ваше сердце. Где тогда станете вы искать утешение? Не в безрассудной
ли любви, против которой должны были вооружить ее и которой, напротив, допустили
ее соблазниться?
Не знаю, друг мой, не слишком ли во мне сильно предубеждение против этой самой
страсти, но я считаю ее опасной даже в браке. Не то чтобы я не одобряла
достойного и нежного чувства, которое украшает брачные узы и облегчает
налагаемые ими обязанности, но не ему подобает скреплять их: не этому
преходящему наваждению решать при выборе, определяющем всю нашу жизнь. И
действительно, для того чтобы выбирать, надо сравнивать, а как это возможно,
если мы увлечены одним лишь предметом, если и его-то нельзя по-настоящему
узнать, находясь в состоянии опьянения и ослепления?
Поверьте мне, я не раз встречала женщин, зараженных этим пагубным недугом, и
некоторые из них делали мне немало признаний. Послушать их, так нет ни одною
возлюбленного, который не являлся бы образцом совершенства. Но совершенства эти
существуют только в их воображении. Их взбудораженные головы только и грезят,
что о прелестях и добродетелях: они наслаждаются, украшая ими своих избранников.
Это – облачение божества, надетое часто на отвратительных идолов. Но каким бы он
ни был, раз уж они облачили его таким образом, то, одураченные творением своих
же рук, падают пред ним ниц и поклоняются. Или дочь ваша не любит Дансени, или
испытывает тот же обман чувств; они оба подпали ему, если их чувство взаимно.
Итак, ваше основание для того, чтобы соединить их навеки, сводится к
уверенности, что они друг друга не знают и знать не могут. Но, скажете мне вы,
разве ваша дочь и господин де Жеркур лучше знают друг друга? Нет, конечно, но
тут нет хотя бы самообмана, они просто совсем друг друга не знают. Что в таком
случае происходит между супругами, которые, как я полагаю, люди порядочные? То,
что каждый из них изучает другого, наблюдает за самим собой и сравнивает,
старается выяснить и вскоре соображает, какими из своих вкусов и желаний ему
надо пожертвовать, чтобы совместная жизнь была спокойна. Эти небольшие жертвы
отнюдь не тягостны, ибо приносятся взаимно и были заранее предусмотрены. Вскоре
они порождают взаимную доброжелательность, а привычка, укрепляющая те
склонности, которых она не разрушает, постепенно приводит мужа и жену к той
сладостной дружбе, к тому нежному доверию, которые в сочетании с уважением и
составляют, по-моему, подлинное и прочное супружеское счастье.
Увлечения любви, может быть, и более сладостны. Но кому не известно, что они
зато менее устойчивы, и каких только опасностей не таит мгновение, которое их
разрушает. Именно тогда малейшие недостатки представляются убийственными,
непереносимыми из-за полной своей противоположности покорившему нас образу
совершенства. Каждый из супругов, однако, думает, что изменился лишь другой, сам
же он, как и раньше, стоит того, во что был оценен минутным заблуждением. Он уже
не ощущает былого очарования, но удивляется тому, что сам его не порождает. Это
унижает его, оскорбленное тщеславие ожесточает души, усиливает взаимные обиды,
вызывает раздражение, а затем и ненависть, и в конце концов за мимолетные
наслаждения приходится платить годами несчастья.
Вот, дорогой друг, мой образ мыслей по поводу того, что нас занимает. Я не
защищаю его, а лишь излагаю. Решать должно вам. Но если вы останетесь при своем
мнении, прошу вас сообщить мне доводы, оказавшиеся сильнее моих. Я была бы рада
поучиться у вас, а главное – успокоиться относительно судьбы вашей милой дочери,
ибо горячо желаю ей счастья и из дружеских чувств к ней, и из тех, которые
навеки соединили меня с вами.
Париж, 4 октября 17...
Вольтер умер, Эйлер вот-вот умрет.
А тут такое вот:
Письмо 104
От маркизы де Мертей к госпоже де Воланж
Поистине, дорогой и добрый друг мой, с большим трудом поборола я чувство
гордости, читая ваше письмо. Как! Вы удостаиваете меня полного своего доверия
настолько, что даже спрашиваете у меня совета? Ах, я бесконечно счастлива, если
заслужила с вашей стороны столь благосклонное мнение, если не обязана им только
дружескому предубеждению в мою пользу. Впрочем, какова бы ни была причина, оно в
равной степени драгоценно моему сердцу. И если я удостоилась его, это в глазах
моих будет лишним побуждением еще больше стараться быть его достойной. Поэтому я
(без всяких притязаний давать вам совет) свободно выскажу все, что думаю. Я не
очень доверяю себе, так как мое мнение расходится с вашим. Но когда я изложу вам
свои доводы, вы их рассмотрите, и, если не одобрите, я заранее подписываюсь под
вашим решением. Во всяком случае, у меня хватит разумения не считать себя
разумнее вас.
Если же, однако, – и притом лишь в данном случае – мое мнение вы предпочтете
своему, причину мы, по-видимому, найдем в иллюзиях материнской любви. Чувство
это – похвальное, и поэтому его не может не быть у вас. Как, действительно,
сказывается оно в решении, которое вы намереваетесь принять? Таким образом, если
вам порою и случается заблуждаться, то лишь в выборе добродетелей.
Предусмотрительность – на мой взгляд, та из них, которую следует предпочитать,
когда решаешь судьбу ближнего, и в особенности – когда скрепляешь ее такими
неразрывными и священными узами, как узы брака. Именно тогда мать, в равной мере
мудрая и любящая, должна, как вы прекрасно выразились, «помочь дочери своим
жизненным опытом». Но, спрошу я вас, что она должна сделать для достижения этой
цели, если не установить ради нее различие между тем, что больше по сердцу, и
тем, что должно?
Разве мы не роняем материнский авторитет, разве мы не уничтожаем его, если
подчиняем легкомысленной склонности, кажущуюся мощь которой испытывают лишь те,
кто ее опасается, но которая исчезает, как только решаешь не придавать ей
значения? Что до меня, то, признаюсь, я никогда не верила в эти непреодолимые,
страстные увлечения, в которых мы, словно сговорившись, готовы, по-видимому,
находить оправдание своему неблаговидному поведению. Не понимаю, каким образом
склонность, внезапно возникающая и столь же внезапно исчезающая, может значить
больше, чем непоколебимые правила целомудрия, честности и скромности. И так же
точно непонятно мне, почему женщина, поправшая их, может быть оправдана своей
так называемой страстью с большим правом, чем вор – страстью к деньгам, а убийца
– жаждой мести.
Кто может сказать, что ему никогда не приходилось бороться? Но я всегда
старалась убедить себя, что для того, чтобы устоять, достаточно захотеть этого,
и до сих пор, по крайней мере, опыт мой всегда подтверждал это убеждение. Чего
стоила бы добродетель без налагаемых ею обязанностей? Служение ей – в приносимых
нами жертвах, а награду мы обретаем в своем сердце. Истины эти могут отрицаться
лишь теми, кому выгодно их обесценить и кто, будучи уже развращен, рассчитывает
хоть ненадолго обмануть других, пытаясь дурными доводами оправдать свое дурное
поведение.
Но можно ли опасаться этого со стороны простого и робкого ребенка, со стороны
ребенка, рожденного вами и воспитанного в чистоте и скромности, что должно было
лишь укрепить его благие природные качества? А ведь именно из-за таких опасений,
которые я осмелилась бы назвать унизительными для вашей дочери, хотите вы
отказаться от выгодного, замужества, которое уготовано ей вашим благоразумием.
Мне очень нравится Дансени, а с господином де Жеркуром я, как вы знаете, с
довольно давних пор редко встречаюсь. Но дружеское чувство к одному и
безразличие к другому не мешают мне понимать, как велика разница между двумя
этими партиями.
Согласна, что по рождению они равны. Но один без состояния, а другой настолько
богат, что даже и без родовитости достиг бы чего угодно. Готова признать, что
счастье – не в деньгах, но следует согласиться и с тем, что они весьма ему
способствуют. Мадемуазель де Воланж, как вы говорите, достаточно богата для
двоих. Однако шестидесяти тысяч ливров дохода, которые у нее будут, не так уж
много, когда носишь имя Дансени и надо в соответствии с этим поставить и
содержать дом. Мы живем не во времена госпожи де Севинье. [[51 - Мы живем не во
времена госпожи де Севинье. – Маркиза де Севинье (1626–1696) прославилась своими
письмами к дочери. Стиль этих писем, изящный и в то же время простой и
непосредственный, остроумие, меткость в оценке людей и обстоятельств эпохи,
искусство, с которым обрисована в них жизнь «двора и города», – сделали их одним
из классических произведений французской литературы. Данная фраза из письма
госпожи де Мертей объясняется обилием в письмах маркизы де Севинье практических
советов и сведений, характеризующих быт французской знати XVII столетия, и
намекает на контраст между современной Шодерло де Лакло роскошью и относительной
простотой жизни высших классов в минувшем веке.]] Роскошь поглощает все: ее
порицают, но приходится за нею тянуться, и в конце концов излишества лишают
необходимого.
Что касается личных качеств, которым вы с полным основанием придаете большое
значение, то с этой стороны господин де Жеркур несомненно безупречен, и он уже
это доказал. Я хочу верить и верю, что Дансени ему ни в чем не уступает, но
имеем ли мы тому доказательства? Правда, до сих пор он как будто бы свободен был
от свойственных его возрасту недостатков и вопреки духу нашего времени стремился
вращаться в хорошем обществе, что является благоприятным для него
предзнаменованием. Но кто знает – не обязан ли он этим скромным поведением лишь
ограниченности своих средств? Даже если не боишься прослыть игроком или
распутником, для игры и для распутства нужны деньги, и можно любить пороки, даже
остерегаясь их крайностей. Словом, он не первый и не последний из тех, кто
вращается в приличном обществе лишь потому, что не имеет возможности жить
по-другому.
Я не говорю (упаси боже!), что так о нем думаю. Но здесь есть известный риск, и
как вы стали бы упрекать себя, если бы все сложилось неудачно! Что ответили бы
вы дочери, если бы она сказала вам: «Матушка, я была молода, неопытна, поддалась
даже простительному в моем возрасте заблуждению. Но небо, предвидя мою слабость,
даровало мне в помощницы и хранительницы мудрую мать. Почему же, позабыв свою
предусмотрительность, согласились вы на то, что сделало меня несчастной? Разве
мне подобало самой выбирать себе супруга, когда я понятия не имела о том, что
такое брачная жизнь? Даже если я и хотела этого, разве вы не должны были
воспрепятствовать? Но у меня и не было никогда этого безумного желания. Твердо
решив повиноваться вам, я почтительно и безропотно ждала вашего выбора. Я
никогда не отступала от должной покорности вам и, однако, переношу теперь
страдания, выпадающие на долю непокорных детей. Ах, меня погубила ваша
слабость...» Может быть, уважение к вам заглушило бы ее жалобы, но материнская
любовь догадается о них, как бы дочь ни скрывала своих слез. Они все равно
попадут в ваше сердце. Где тогда станете вы искать утешение? Не в безрассудной
ли любви, против которой должны были вооружить ее и которой, напротив, допустили
ее соблазниться?
Не знаю, друг мой, не слишком ли во мне сильно предубеждение против этой самой
страсти, но я считаю ее опасной даже в браке. Не то чтобы я не одобряла
достойного и нежного чувства, которое украшает брачные узы и облегчает
налагаемые ими обязанности, но не ему подобает скреплять их: не этому
преходящему наваждению решать при выборе, определяющем всю нашу жизнь. И
действительно, для того чтобы выбирать, надо сравнивать, а как это возможно,
если мы увлечены одним лишь предметом, если и его-то нельзя по-настоящему
узнать, находясь в состоянии опьянения и ослепления?
Поверьте мне, я не раз встречала женщин, зараженных этим пагубным недугом, и
некоторые из них делали мне немало признаний. Послушать их, так нет ни одною
возлюбленного, который не являлся бы образцом совершенства. Но совершенства эти
существуют только в их воображении. Их взбудораженные головы только и грезят,
что о прелестях и добродетелях: они наслаждаются, украшая ими своих избранников.
Это – облачение божества, надетое часто на отвратительных идолов. Но каким бы он
ни был, раз уж они облачили его таким образом, то, одураченные творением своих
же рук, падают пред ним ниц и поклоняются. Или дочь ваша не любит Дансени, или
испытывает тот же обман чувств; они оба подпали ему, если их чувство взаимно.
Итак, ваше основание для того, чтобы соединить их навеки, сводится к
уверенности, что они друг друга не знают и знать не могут. Но, скажете мне вы,
разве ваша дочь и господин де Жеркур лучше знают друг друга? Нет, конечно, но
тут нет хотя бы самообмана, они просто совсем друг друга не знают. Что в таком
случае происходит между супругами, которые, как я полагаю, люди порядочные? То,
что каждый из них изучает другого, наблюдает за самим собой и сравнивает,
старается выяснить и вскоре соображает, какими из своих вкусов и желаний ему
надо пожертвовать, чтобы совместная жизнь была спокойна. Эти небольшие жертвы
отнюдь не тягостны, ибо приносятся взаимно и были заранее предусмотрены. Вскоре
они порождают взаимную доброжелательность, а привычка, укрепляющая те
склонности, которых она не разрушает, постепенно приводит мужа и жену к той
сладостной дружбе, к тому нежному доверию, которые в сочетании с уважением и
составляют, по-моему, подлинное и прочное супружеское счастье.
Увлечения любви, может быть, и более сладостны. Но кому не известно, что они
зато менее устойчивы, и каких только опасностей не таит мгновение, которое их
разрушает. Именно тогда малейшие недостатки представляются убийственными,
непереносимыми из-за полной своей противоположности покорившему нас образу
совершенства. Каждый из супругов, однако, думает, что изменился лишь другой, сам
же он, как и раньше, стоит того, во что был оценен минутным заблуждением. Он уже
не ощущает былого очарования, но удивляется тому, что сам его не порождает. Это
унижает его, оскорбленное тщеславие ожесточает души, усиливает взаимные обиды,
вызывает раздражение, а затем и ненависть, и в конце концов за мимолетные
наслаждения приходится платить годами несчастья.
Вот, дорогой друг, мой образ мыслей по поводу того, что нас занимает. Я не
защищаю его, а лишь излагаю. Решать должно вам. Но если вы останетесь при своем
мнении, прошу вас сообщить мне доводы, оказавшиеся сильнее моих. Я была бы рада
поучиться у вас, а главное – успокоиться относительно судьбы вашей милой дочери,
ибо горячо желаю ей счастья и из дружеских чувств к ней, и из тех, которые
навеки соединили меня с вами.
Париж, 4 октября 17...
