Из жизни Арсеньева:
Она уже лежала в
постели, читала; увидев меня, вскочила в радости и удивленья -- "как, уже
приехал?" Когда я, поспешно рассказывая всю свою поездку, стал со смехом
рассказывать про фельдшерицу, она перебила:
-- Зачем ты рассказываешь мне это? И глаза у нее наполнились слезами:
-- Как ты жесток со мною! -- сказала она, торопливо ища под подушкой
платочек. -- Мало того что ты бросаешь меня одну...
Сколько раз в жизни вспоминал я эти слезы! Вот вспоминаю, как вспомнил
однажды лет через двадцать после той ночи. Это было на приморской
бессарабской даче. Я пришел с купанья и лег в кабинете. Был жаркий и
ветренный полдень: сильный, шелковисто-горячий, то затихающий, то
буйно-растущий шум сада вокруг дома, тень и блеск в деревьях, мотанье туда и
сюда мягко гнущихся ветвей... Когда ветер, густо шумя, рос, приближался, он
вдруг раскрывал всю эту древесную зелень, окружавшую окна тенистого
кабинета, показывал в ней знойно-эмалевое небо, и тотчас раскрывалась и тень
на белом потолке -- потолок, светлея, становился фиолетовым. Потом опять
затихало, ветер, убегая, терялся где-то в дали сада, над обрывом к
прибрежью. Я глядел на все это, слушал и вдруг подумал: где-то, двадцать лет
тому назад, в том давно забытом малорусском захолустье, где мы с ней только
что начинали нашу общую жизнь, тоже был подобный полдень; я проснулся
поздно, -- она уже ушла на службу, -- окна в сад тоже были открыты и за ними
вот также шумело, качалось, пестро блестело, а по комнате вольно ходил тот
счастливейший ветер, что сулит близкий завтрак, доносит запах жареного
лука; я, открывши глаза, вздохнул этим ветром и, облокотившись на свою
подушку, стал глядеть на другую, лежавшую рядом, в которой еще оставался
чуть слышный фиалковый запах ее темных прекрасных волос и платочка, который
она, помирившись со мной, еще долго держала в руке; и, вспомнив все это,
вспомнив, что с тех пор я прожил без нее полжизни, видел весь мир и вот все
еще живу и вижу, меж тем как ее в этом мире нет уже целую вечность, я, с
похолодевшей головою, сбросил ноги с дивана, вышел и точно по воздуху пошел
по аллее уксусных деревьев к обрыву, глядя в ее пролет на купоросно-зеленый
кусок моря, вдруг представший мне страшным и дивным, первозданно новым ...
В ту ночь я поклялся ей, что больше никуда не поеду. Через несколько
дней опять уехал.
==============================================================
и это .. это напомнило, почему-то напомнило одно из самых известных его
стихотворений:
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной...
Срок настанет — Господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»
И забуду я все — вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав —
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным Коленам припав.
Стихотворение 1918 года,Она уже лежала в
постели, читала; увидев меня, вскочила в радости и удивленья -- "как, уже
приехал?" Когда я, поспешно рассказывая всю свою поездку, стал со смехом
рассказывать про фельдшерицу, она перебила:
-- Зачем ты рассказываешь мне это? И глаза у нее наполнились слезами:
-- Как ты жесток со мною! -- сказала она, торопливо ища под подушкой
платочек. -- Мало того что ты бросаешь меня одну...
Сколько раз в жизни вспоминал я эти слезы! Вот вспоминаю, как вспомнил
однажды лет через двадцать после той ночи. Это было на приморской
бессарабской даче. Я пришел с купанья и лег в кабинете. Был жаркий и
ветренный полдень: сильный, шелковисто-горячий, то затихающий, то
буйно-растущий шум сада вокруг дома, тень и блеск в деревьях, мотанье туда и
сюда мягко гнущихся ветвей... Когда ветер, густо шумя, рос, приближался, он
вдруг раскрывал всю эту древесную зелень, окружавшую окна тенистого
кабинета, показывал в ней знойно-эмалевое небо, и тотчас раскрывалась и тень
на белом потолке -- потолок, светлея, становился фиолетовым. Потом опять
затихало, ветер, убегая, терялся где-то в дали сада, над обрывом к
прибрежью. Я глядел на все это, слушал и вдруг подумал: где-то, двадцать лет
тому назад, в том давно забытом малорусском захолустье, где мы с ней только
что начинали нашу общую жизнь, тоже был подобный полдень; я проснулся
поздно, -- она уже ушла на службу, -- окна в сад тоже были открыты и за ними
вот также шумело, качалось, пестро блестело, а по комнате вольно ходил тот
счастливейший ветер, что сулит близкий завтрак, доносит запах жареного
лука; я, открывши глаза, вздохнул этим ветром и, облокотившись на свою
подушку, стал глядеть на другую, лежавшую рядом, в которой еще оставался
чуть слышный фиалковый запах ее темных прекрасных волос и платочка, который
она, помирившись со мной, еще долго держала в руке; и, вспомнив все это,
вспомнив, что с тех пор я прожил без нее полжизни, видел весь мир и вот все
еще живу и вижу, меж тем как ее в этом мире нет уже целую вечность, я, с
похолодевшей головою, сбросил ноги с дивана, вышел и точно по воздуху пошел
по аллее уксусных деревьев к обрыву, глядя в ее пролет на купоросно-зеленый
кусок моря, вдруг представший мне страшным и дивным, первозданно новым ...
В ту ночь я поклялся ей, что больше никуда не поеду. Через несколько
дней опять уехал.
==============================================================
и это .. это напомнило, почему-то напомнило одно из самых известных его
стихотворений:
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной...
Срок настанет — Господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»
И забуду я все — вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав —
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным Коленам припав.
года, когда уже стало ясно,
что ничего уже не будет больше, ни цветов, ни травы, ..
что пена поднялась,
массы восстали,
безумные лидеры впали в революционный экстаз,
что нужно валить,
иначе завалят тебя...
и вот опять все повторяется,
опять... только уже и в храмах,
символах чистоты и приюта..
торжествует ложь и подлость,
храмы уже не нужно разрушать,
храмы мертвы, лживы..
ну, по крайней мере, для меня...
после всех подлостей
так называемого русского или около-русского народа,
подлостей 2014 года
нет, нет, не жаль.
случится то, что неизбежно,
пусть будет так, как должно быть.
Цветочки же всюду одинаковы,
весной над водой в саду,
неизменно возрождаются весной, как Христос
был ли счастлив Ты в жизни земной, спрашивают:
