Что наша жижнь?

     Кинематограф

     Люблю я световые балаганы
     все безнадежнее и все нежней.
     Там сложные вскрываются обманы
     простым подслушиваньем у дверей.

     Там для распутства символ есть единый --
     бокал вина, а добродетель -- шьет.
     Между чертами матери и сына
     острейший глаз там сходства не найдет.

     Там, на руках, в автомобиль огромный
     не чуждый состраданья богатей
     усердно вносит барышень бездомных,
     в тигровый плед закутанных детей.

     Там письма спешно пишутся средь ночи:
     опасность... трепет... поперек листа
     рука бежит... И как разборчив почерк,
     какая писарская чистота!

     Вот спальня озаренная. Смотрите,
     как эта шаль упала на ковер.
     Не виден ослепительный юпитер,
     не слышен раздраженный режиссер;

     но ничего там жизнью не трепещет:
     пытливый гость не может угадать
     связь между вещью и владельцем вещи,
     житейского особую печать.

     О, да! Прекрасны гонки, водопады,
     вращение зеркальной темноты.
     Но вымысел? Гармонии услада?
     Ума полет? О, Муза, где же ты?

     Утопит злого, доброго поженит,
     и снова, через веси и века,
     спешит роскошное воображенье
     самоуверенного пошляка.

     И вот -- конец... Рояль незримый умер,
     темно и незначительно пожив.
     Очнулся мир, прохладою и шумом
     растаявшую выдумку сменив.

     И со своей подругою приказчик,
     встречая ветра влажного напор,
     держа ладонь над спичкою горящей,
     насмешливый выносит приговор.

             1928 г.