Трусость?
Возможно.
реальный мир слишком страшен,
напоминает сражение муравьев с термитами,
уродлив,
полон слез,
подлости,
страдания...
И реален ли этот реальный мир,
мир войны и крови.
останется ли в воспоминаниях, в словах?
Ведь не многие смогут сказать,
очень немногие,
передать то, что видели, что узнали и поняли?
и нужно ли это?
нужна ли оголенная, жесткая, грязная, потная правда?
не лучше ли
спать и видеть сны?
свои или чужие, сны зомбаков, голубые сны зомби-экранов
тонких, больших мониторов?
жадность.
ложь, война, деньги, жадность, смерть...
ах, да, Касталия.
Случайный текст Германа Гессе ....
не про кошмары.
Про ужасы первой и второй он помалкивал,
мудрый Герман,
HH вернулся, ГГ вернулся в мою жизнь, после 45 лет отсутствия,
вернулся худощавым и легким, степным волком и курортником,
кнульпом и кнехтом, поэтом и свидетелем,
ребенком и игроком в бисер, игроком в бисер...
со своим случайным текстом, случайным отрывком, случайным переводом
с немецкого, с немецкого:
----------------------
Герман вернулся, как Карлсон, но прав ли он?
Герман вернулся вместе с маленькой, незаметной войной на востоке Украины, локальной войной, ато, войной, отмывающей деньги жадных
жлобов, жж, жадных жлобов ... далеких от познания, близких баблу
и смерти, бедных родственников бабла и смерти.
Герман вернулся вместе с напоминанием о майя, вечном повторении,
из студенческого рассказа Й.Кнехта:
Ничего не поделать, он вернулся, Герман, но сменит ли его Фридрих, как было раньше, ... снова немец, опять немец. Почему? Не понимаю, видимо в этом есть какой-то неясный, непроясненный смысл, повторение немецкого романтизма, немецкой утопии и немецкой трагедии. Вечное возвращение Германа. И опять, прыжок назад, возвращение уже Германа внутри своих текстов из 1943 года в 1927, где он оставил свои 50 лет, 50 лет Степного волка:
Возможно.
реальный мир слишком страшен,
напоминает сражение муравьев с термитами,
уродлив,
полон слез,
подлости,
страдания...
И реален ли этот реальный мир,
мир войны и крови.
останется ли в воспоминаниях, в словах?
Ведь не многие смогут сказать,
очень немногие,
передать то, что видели, что узнали и поняли?
и нужно ли это?
нужна ли оголенная, жесткая, грязная, потная правда?
не лучше ли
спать и видеть сны?
свои или чужие, сны зомбаков, голубые сны зомби-экранов
тонких, больших мониторов?
жадность.
ложь, война, деньги, жадность, смерть...
ах, да, Касталия.
Случайный текст Германа Гессе ....
не про кошмары.
Про ужасы первой и второй он помалкивал,
мудрый Герман,
HH вернулся, ГГ вернулся в мою жизнь, после 45 лет отсутствия,
вернулся худощавым и легким, степным волком и курортником,
кнульпом и кнехтом, поэтом и свидетелем,
ребенком и игроком в бисер, игроком в бисер...
со своим случайным текстом, случайным отрывком, случайным переводом
с немецкого, с немецкого:
Совершенно неверно, однако, мнение, которое не раз высказывалось в ходе этой войны: что эта война будто бы одним своим размахом, своими жуткими гигантскими масштабами отпугнет будущие поколения и отвратит их от войн навсегда. Запугивание - плохое средство воспитания. Кому убийство доставляет удовольствие, того не отвратит от этого удовольствия никакая война. Не поможет и осознание размеров материального ущерба, который она причиняет. Поступки людей вообще вряд ли больше чем на одну сотую проистекают из рациональных соображений. Можно быть полностью убежденным в бессмысленности какого-либо деяния и все же отдаваться ему со всем пылом души. Любой человек, обуреваемый страстями, хорошо знает это.
Вот почему я не пацифист *, как думают обо мне многие мои друзья и враги. Я так же мало верю в установление вечного мира рациональным путем, посредством проповедей, всяческих объединений и пропаганды, как и в открытие камня мудрости вследствие какого-нибудь химического конгресса.
Откуда же в таком случае может явиться истинный мир на земле? Не из заповедей и не из материального расчета. Но - как и всякий человеческий прогресс - из познания. Всякое же познание - если понимать под ним нечто живое, а не академическое - имеет один предмет. Истина едина, хотя ее могут высказывать тысячи людей на тысячи ладов. Это - познание живого в нас, в каждом из нас, во мне и в тебе, познание тайного волшебства, тайной божественной силы, которую каждый из нас в себе носит. Это - познание возможности примирения в этой сокровеннейшей точке всех противоречий, превращения белого в черное, зла в добро, ночи в день. Индус называет это "атман", китаец - "дао", христианин говорит о благодати. Там, где обретается это высшее познание (как у Иисуса, у Будды, у Платона, у Лао-цзы), там преступается некий порог, за которым следуют чудеса. Там прекращается война и вражда. Об этом можно прочесть в Новом завете и в речах Готамы *, которые при желании тоже нетрудно осмеять, обозвав "нутряным хламом". Но кому дано это испытать, для того враг станет братом, смерть - рождением, позор - честью, беда - судьбой. Всякая вещь на этой земле имеет две ипостаси, одну - "от мира сего" и другую - "не от мира сего". Все, что вне нас, может стать врагом, опасностью, страхом и смертью. Но лишь когда понимаешь, что все это "внешнее" - не только предмет нашего восприятия, но одновременно и творение нашей души, лишь тогда начинается превращение внешнего во внутреннее, мира в "я", начинается просветление.
Я высказываю тут очевидные вещи. Но как всякий убиенный солдат есть вечное повторение одной и той же ошибки, так и истина нуждается в том, чтобы ее высказывали на тысячи ладов ныне и присно.Герман Гессе, 1918
----------------------
Герман вернулся, как Карлсон, но прав ли он?
Герман вернулся вместе с маленькой, незаметной войной на востоке Украины, локальной войной, ато, войной, отмывающей деньги жадных
жлобов, жж, жадных жлобов ... далеких от познания, близких баблу
и смерти, бедных родственников бабла и смерти.
Герман вернулся вместе с напоминанием о майя, вечном повторении,
из студенческого рассказа Й.Кнехта:
О, как быстро, как быстро и страшно, как жестоко, как основательно его просветили насчет майи! Все у него сместилось, долгие, полные событий годы сжались в мгновенья, сном было все, что еще только что казалось насущной действительностью, сном было, может быть, и все, что случилось раньше, вся история о княжеском сыне Дасе, его пастушеской жизни, его женитьбе, его мести Нале, его бегстве к отшельнику; все это были изображения, какими можно любоваться, видя цветы, звезды, птиц, обезьян и богов в орнаменте из листьев на резных стенах дворца. А то, что с ним произошло и предстало его глазам вот сейчас, это пробуждение, после того как он был князем, побывал на войне и в темнице, это стояние у источника, эта чаша с водой, которую он только что немного расплескал, а также его беспокойство по этому поводу -- разве все это не было, в конце концов, из того же материала, не было сном, мороком, майей? И все, что с ним еще произойдет, все, что еще увидят его глаза и чего еще коснутся его руки до его собственной смерти, -- разве оно было из другого материала, чем-то другим? Игрой он был и видимостью, обманом и сном, майей был он, прекрасный и страшный, восхитительный и отчаянный калейдоскоп жизни с ее жгучим блаженством и жгучей болью. Даса все еще стоял, как громом пораженный. Чаша в руках его снова дрожала, и вода, прохладно выплескиваясь ему на ноги, стекала на землю. Что должен был он сделать? Снова наполнить чашу, отнести ее йогу и услышать, как тот высмеет его за все, что он претерпел во сне? Этого ему не хотелось. Опустив чашу, он опорожнил ее и бросил в мох. Он сел на траву и задумался. Он был по горло сыт этими миражами, этим демоническим сплетением событий, радостей и страданий, от которых сжималось сердце и стыла кровь и которые потом вдруг оказывались майей и оставляли тебя в дураках, он был по горло сыт всем, ему уже не нужно было ни жены, ни ребенка, ни престола, ни победы, ни счастья, ни ума, ни власти, ни добродетели. Ничего ему не нужно было, кроме покоя, кроме конца, ничего ему не хотелось, хотелось только остановить и уничтожить это вечно вертящееся колесо, эту бесконечную вереницу картин. Он хотел остановить и уничтожить себя самого, как хотел этого тогда, когда в той последней битве бросался на врагов, раздавал и принимал удары, наносил и получал раны, пока не рухнул. Но что потом? Потом будет пауза обморока, или забытья, или смерти. А сразу же после этого ты снова очнешься, снова должен будешь вбирать в себя сердцем потоки жизни, а глазами страшную, прекрасную, ужасную череду картин, бесконечно, неотвратимо, до следующего обморока, до следующей смерти. Но она, может быть, лишь пауза, лишь короткая, крошечная передышка, а потом все пойдет дальше, и ты снова будешь одной из тысяч фигур в дикой, хмельной, отчаянной пляске жизни. Увы, прекратить это нельзя было, конца этому не было....
Герман Гессе 1943
Ничего не поделать, он вернулся, Герман, но сменит ли его Фридрих, как было раньше, ... снова немец, опять немец. Почему? Не понимаю, видимо в этом есть какой-то неясный, непроясненный смысл, повторение немецкого романтизма, немецкой утопии и немецкой трагедии. Вечное возвращение Германа. И опять, прыжок назад, возвращение уже Германа внутри своих текстов из 1943 года в 1927, где он оставил свои 50 лет, 50 лет Степного волка:
Он взял Гермину, которая в его пальцах сразу же уменьшилась до размеров шахматной фигурки, и сунул ее в тот же карман, откуда раньше извлек папиросу. Приятен был аромат сладкого тяжелого дыма, я чувствовал себя опустошенным и готовым проспать хоть целый год. О, я понял все, понял Пабло, понял Моцарта, я слышал где-то сзади его ужасный смех, я знал, что все сотни тысяч фигур игры жизни лежат у меня в кармане, я изумленно угадывал смысл игры, я был согласен начать ее еще раз, еще раз испытать ее муки, еще раз содрогнуться перед ее нелепостью, еще раз и еще множество раз пройти через ад своего нутра. Когда-нибудь я сыграю в эту игру получше. Когда-нибудь я научусь смеяться. Пабло ждал меня. Моцарт ждал меня...
