Два письма Фридриха Ницше

Подряд. Последовательно. И правда, правда про стиль и значимость. Понимал.

Францу Овербеку в Базель
<Ницца, 12 февраля 1884>

/…/ Я должен отучиться писать письма, в которых выступаю страдальцем. Страдалец – это легонькая добыча для кого угодно, по отношению к страдальцу каждый мудр. (Если смотреть совершенно объективно: сколько же удовольствия доставляет страждущий тем, кого этим словом никак не назовешь!) /…/

Сердечное спасибо за присланные деньги! … Мои общие «опасения» сводятся временами к таким весьма специфическим опасениям, как, например, хватит ли мне денег на послезавтра, на спички и т. д. и т. п. /…/

Если б я еще не был так беден! Мне бы хотелось, по крайней мере, иметь раба, - ведь даже у беднейшего из греческих философов был какой-никакой раб. Есть так много вещей, для которых я чересчур слеп. Всем сердцем преданный Тебе и Твоей милой супруге

Н.

Эрвину Роде в Тюбинген
<Ницца, 22 февраля 1884>

Мой старый добрый друг,

Не знаю, почему так вышло, но когда я читал Твое письмо и особенно когда смотрел на милый портрет Твоего ребенка, мне казалось, будто Ты пожимаешь мне руку и смотришь на меня с печалью – с такой печалью, будто хочешь сказать: «Как же это вышло, что у нас так мало общего и живем мы будто в разных мирах! А прежде –».

И так, дружище, обстоит у меня со всеми, кто мне дорог: все позади, все в прошлом; еще видишься, разговариваешь, чтобы не молчать вовсе, еще пишешь письма, чтобы не молчать. Но правду этим не обманешь, а она говорит мне (я слышу это совершенно отчетливо!): «Ницше, дружище, теперь ты совсем один!».

А я меж тем продолжаю идти своим путем, по сути это даже плавание – недаром я прожил годы в городе Колумба.

Мой трехчастный «Заратустра» завершен; первая часть у Тебя есть, две другие я надеюсь отправить Тебе через месяц-полтора. Эта книга – словно пролом в будущее, есть нечто ужасающее в ее счастливой безмятежности. Всё в ней – мое собственное, без всякого образца, сравнивающей оглядки, без предшественников. Тот, кому довелось пожить в этом, возвращается в мир изменившимся. Однако об этом говорить не следует.

И все же одно признание от Тебя как homo litteratus²³ я не утаю: мне представляется, что в этом «Заратустре» немецкий язык доведен до своего совершенства. После Лютера и Гете оставалось сделать еще третий шаг, - посмотри сам, старый мой товарищ, сочетались ли когда-нибудь в нашем языке столь славно сила, пластичность и благозвучие. Прочти страницу из моей книги, а затем почитай Гете, и Ты почувствуешь, что то «волнообразие», присущее Гете как рисовальщику, не было чуждо и этому художнику слова. У меня более строгий, более мужской почерк, нежели у него, не впадающий при этом и в лютеровскую грубость. Мой стиль – это танец; игра всевозможных симметрий, и перепрыгивание, и передразнивание их. Это выражается даже в выборе гласных.

Прости! Я бы поостерегся делать такое признание кому-либо еще, но Ты был единственным, кто однажды высказал, что мой язык доставляет Тебе радость.

Кстати, я так и остался поэтом во всех значениях этого понятия, хотя и намучил себя изрядно тем, что являет собой противоположность всякой поэзии. Ах, друг мой, какую безумную, скрытную жизнь я веду! Всё в одиночку! Всё без «детей»!

Твой Ф. Н.

²³ Человека литературного (лат.).

---