J. Brodsky

Нда, когда кажется, что, может быть,   не они поехали и приехали, а ты...
помогает. Хорошая проза, внимательная к жизни, правдивая, в меру сил

Служба в советской армии длилась  от трех до четырех  лет, и я  не видел
человека,  чья  психика   не  была  бы  изуродована   смирительной  рубашкой
послушания.  За исключением  разве музыкантов из военных  оркестров да  двух
дальних  знакомых,  застрелившихся  в  1956  году  в  Венгрии  --  оба  были
командирами танков. Именно армия окончательно делает из тебя гражданина; без
нее  у  тебя  еще  был  бы  шанс,  пусть  ничтожный,  остаться  человеческим
существом. Если  мне  есть чем гордиться  в  прошлом, то  тем,  что  я  стал
заключенным, а не солдатом. И даже упущенное в солдатском жаргоне -- главное
мое огорчение -- было с лихвою возмещено феней.

И еще серость:
добавил серости - переключившись в монохром.  Некое изменение, пока более приятное,
нежели не-приятное. Как черно-белые фотографии, точнее монохронме, в определенном смысле умней цветных, позволяют не отвлекаться от структуры, так  и тут... реклама и хаос
исчезли. Серость. Похвала серости, да.
Бродский тоже серый, монохромный, хоть и твердит о многообразии. Сын страны, хуле.


Ага, угадал, дочитал до конца =

 Жил-был  когда-то  мальчик.  Он  жил в самой несправедливой  стране  на
свете. Ею правили  существа,  которых  по всем человеческим меркам следовало
признать выродками. Чего, однако, не произошло.
     И был город.  Самый красивый  город на  свете.  С огромной серой рекой,
повисшей над своим глубоким дном,  как огромное серое небо -- над ней самой.
Вдоль  реки  стояли  великолепные  дворцы  с  такими   изысканно-прекрасными
фасадами,  что  если  мальчик  стоял  на правом  берегу, левый выглядел  как
отпечаток гигантского моллюска, именуемого цивилизацией.  Которая  перестала
существовать.
     Рано  утром,  когда  в  небе  еще  горели  звезды,  мальчик вставал  и,
позавтракав яйцом и чаем, под радиосводку о новом рекорде по выплавке стали,
а  затем под военный хор, исполнявший гимн вождю, чей портрет был приколот к
стене над его еще теплой постелью, бежал по заснеженной гранитной набережной
в школу.
     Широкая река лежала перед ним, белая и застывшая, как язык  континента,
скованный немотой,  и большой  мост аркой возвышался в темно-синем небе, как
железное небо.  Если  у мальчика  были две минуты в запасе, он скатывался на
лед и  проходил двадцать-тридцать шагов к середине. Все это время он думал о
том, что делают  рыбы  под  таким  толстым льдом.  Потом он  останавливался,
поворачивался на 180 градусов и бежал сломя голову до самых дверей школы. Он
влетал в вестибюль, бросал пальто и шапку на крюк и несся по лестнице в свой
класс.
     Это была большая комната с тремя рядами парт,  портретом Вождя на стене
над стулом учительницы и картой двух полушарий,  из которых только одно было
законным. Мальчик  садится на место, расстегивает портфель, кладет на  парту
тетрадь и ручку, поднимает лицо и приготавливается слушать ахинею.

             1976

===========================================================================

Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой, 
Слава Богу, проиграно. Как говорил картавый, 
Время покажет "кузькину мать", руины, 
Кость посмертной радости с привкусом Украины. 
То не зеленок - виден, траченный изотопом, 
Жовто-блакытный реет над Конотопом, 
Скроенный из холста, знать, припасла Канада. 
Даром что без креста, но хохлам не надо. 
Горькой вошни карбованец, семечки в полной жмене. 
Не нам, кацапам, их обвинять в измене. 
Сами под образами семьдесят лет в Рязани 
С залитыми глазами жили как каторжане. 
Скажем им, звонкой матерью паузы метя строго: 
Скатертью вам, хохлы, и рушником дорога. 
Ступайте от нас в жупане, не говоря - в мундире, 
По адресу на три буквы, на стороны все четыре. 
Пусть теперь в мазанке хором гансы 
С ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы. 
Как в петлю лезть, так сообща, суп выбирая в чаще, 
А курицу из борща грызть в одиночку слаще. 
Прощевайте, хохлы, пожили вместе - хватит! 
Плюнуть, что ли, в Днипро, может, он вспять покатит. 
Брезгуя гордо нами, как оскомой битком набиты, 
Отторгнутыми углами и вековой обидой. 
Не поминайте лихом, вашего хлеба, неба 
Нам, подавись вы жмыхом, не подолгом не треба. 
Нечего портить кровь, рвать на груди одежду,
Кончилась, знать, любовь, коль и была промежду. 
Что ковыряться зря в рваных корнях покопом. 
Вас родила земля, грунт, чернозем с подзомбом, 
Полно качать права, шить нам одно, другое. 
Эта земля не дает, вам, калунам, покоя. 
Ой, ты левада, степь, краля, баштан, вареник, 
Больше, поди, теряли - больше людей, чем денег. 
Как-нибудь перебьемся. А что до слезы из глаза 
Нет на нее указа, ждать до другого раза. 
С Богом, орлы и казаки, гетьманы, вертухаи, 
Только когда придет и вам помирать, бугаи, 
Будете вы хрипеть, царапая край матраса, 
Строчки из Александра, а не брехню Тараса.

======================================================

Не будут они хрипеть строчки из Александра, не будут

Все же удивительный, Йозеф не Кнехт, удивительный.

Пленник языка. Но это ладно. Это 1991. Любовь то кончилась позже. в 2014. Предали Тараса кляти москали, люмпены с даунбаса, наемники сраные, за бабло устоили стрельбу и смерть на востоке, разнесли по отечески новое зимбабве, в прах... Рузький мир явил себя и тут же сдох. как идея. кончился. усе. карачун. отошел и разложился. теперь только вонь и никакой поэзии - только прилепин, только хардкор.

The rest is silence.