темнеет рано

и смешные рифмы, злятся
грустят, поют
и в дверь мою стучатся:

1. Люблю я световые балаганы
всё безнадёжнее и всё нежней.
Там сложные вскрываются обманы
простым подслушиваньем у дверей.

Там для распутства символ есть единый —
бокал вина, а добродетель — шьёт.
Между чертами матери и сына
острейший глаз там сходства не найдёт.

Там, на руках, в автомобиль огромный
не чуждый состраданья богатей
усердно вносит барышень бездомных,
в тигровый плед закутанных детей.

Там письма спешно пишутся средь ночи:
опасность... трепет... поперёк листа
рука бежит... И как разборчив почерк,
какая писарская чистота!

Вот спальня озарённая. Смотрите,
как эта шаль упала на ковёр.
Не виден ослепительный юпитер,
не слышен раздражённый режиссёр,

но ничего там жизнью не трепещет:
пытливый гость не может угадать
связь между вещью и владельцем вещи,
житейского особую печать.

О, да! Прекрасны гонки, водопады,
вращение зеркальной темноты.
Но вымысел? Гармонии услада?
Ума полёт? О, Муза, где же ты?

Утопит злого, доброго поженит,
и снова, через веси и века,
спешит роскошное воображенье
самоуверенного пошляка.

И вот — конец... Рояль незримый умер,
темно и незначительно пожив.
Очнулся мир, прохладою и шумом
растаявшую выдумку сменив:

И со своей подругою приказчик,
встречая ветра влажного напор,
держа ладонь над спичкою горящей,
насмешливый выносит приговор.

1928.

2.
Темнеет зимний день, спокойствие и мрак
Нисходят на душу — и все, что отражалось,
Что было в зеркале, померкло, потерялось...
Вот так и смерть, да, может быть, вот так.
В могильной темноте одна моя сигара
Краснеет огоньком, как дивный самоцвет:
Погаснет и она, развеется и след
Ее душистого и тонкого угара.
Кто это заиграл? Чьи милые персты,
Чьи кольца яркие вдоль клавиш побежали?
Душа моя полна восторга и печали —
Я не боюсь могильной темноты.

милые персты, яркие кольца, приказчики и кино.

и фонарь

1916 год. да. впереди окаянные дни.

и жизнь Арсеньева:

- Почему же остались в моей памяти только минуты полного одиночества? Вот
вечереет летний день. Солнце уже за домом, за садом, пустой, широкий двор в
тени, а я (совсем, совсем один в мире) лежу на его зеленой холодеющей траве,
глядя в бездонное синее небо, как в чьи-то дивные и родные глаза, в отчее
лоно свое. Плывет и, круглясь, медленно меняет очертания, тает в этой
вогнутой синей бездне высокое, высокое белое облако ... Ах, какая томящая
красота! Сесть бы на это облако и плыть, плыть на нем в этой жуткой высоте,
в поднебесном просторе, в близости с Богом и белокрылыми ангелами,
обитающими где-то там, в этом горнем мире! Вот я за усадьбой, в поле. Вечер
как будто все тот же -- только тут еще блещет низкое солнце -- и все так же
одинок я в мире. Вокруг меня, куда ни кинь взгляд, колосистые ржи, овсы, а в
них, в густой чаще склоненных стеблей, -- затаенная жизнь перепелов. Сейчас
они еще молчат да и все молчит, только порой загудит, угрюмо зажужжит
запутавшийся в колосьях хлебный рыжий жучок. Я освобождаю его и с жадностью,
с удивленьем разглядываю: что это такое, кто он, этот рыжий жук, где он
живет, куда и зачем летел, что он думает и чувствует? Он сердит, серьезен:
возится в пальцах, шуршит жесткими надкрыльями, из-под которых выпущено
что-то тончайшее, палевое, -- и вдруг щитки этих надкрылий разделяются,
раскрываются, палевое тоже распускается, -- и как изящно! -- и жук
подымается в воздух, гудя уже с удовольствием, с облегчением, и навсегда
покидает меня, теряется в небе, обогащая меня новым чувством: оставляя во
мне грусть разлуки...-

И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной...
Срок настанет - Господь сына блудного спросит:
"Был ли счастлив ты в жизни земной?"

И забуду я все - вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав -
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным коленям припав.

14 июля 1918