Владимир Пропп

28.III.62 Мой Дима говорил: «Есть два метафизических возраста: детство и старость». Я вижу не так, как видел раньше. Нет малых и великих событий: есть события только великие… 22.III.1918 года был для меня одним из лучших дней моей жизни. Была Пасха. Самая ранняя, какая может быть. Я смотрел на огни Исаакия с 7-го этажа лазарета в Новой Деревне. Тогда я любил Ксению Н. Она ходила за ранеными. Было воскресенье в природе, и моя душа воскресла от признания только своего «я». Где другой – там любовь. И она была другая, совсем другая, чем я. Я сквозь войну и любовь стал русским. Понял Россию.

Это было сорок пять лет тому назад. Сегодня звонила Муня (дочь Проппа – М.И.): 27 марта она умерла. Я мысленно поклонился её праху.

Она была редкостная девушка – с большими голубыми глазами. И с певучим голосом. Она вся была как-то пронизана светом той религиозности, которая составляла содержание её жизни.


«У меня проклятый дар: во всём сразу же, с первого взгляда видеть форму. Помню, как, окончив университет, в Павловске, на даче, репетитором в еврейской семье, я взял Афанасьева. Открыл №50 и стал читать этот номер и следующие. И сразу открылось: композиция всех сюжетов одна и та же».


"В школе никаких интересов к религии еще не проявлял. Сильно увлекался немецким романтизмом. В связи с этим явился крайний индивидуализм и утверждение в себе. Однако смутная тоска и искание выхода из плена своей души служили выходом для будущих прорывов. К тому же и религиозный элемент романтизма и интерес к идеалистической философии XIX в. оказали свое влияние. Я вышел из школы с предрасположением к мистике. <…> С началом войны… я поступил в санитары при одном из лазаретов. Общение с некоторыми солдатами в связи с внутренними потрясениями и сознанием безысходности моего душевного состояния привели меня к церкви. К этому я еще раньше был подготовлен чтением сочинений Соловьева". Кроме Соловьева на молодого Владимира повлияли "Столп и утверждение истины" Павла Флоренского, поучения преподобного Серафима Саровского и… послания Иоанна и его же Евангелие.


Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.

Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.

Путешествуя в Женеву,
На дороге у креста
Видел он Марию деву,
Матерь господа Христа.

С той поры, сгорев душою,
Он на женщин не смотрел,
И до гроба ни с одною
Молвить слова не хотел.

С той поры стальной решетки
Он с лица не подымал
И себе на шею четки
Вместо шарфа привязал.

Несть мольбы Отцу, ни Сыну,
Ни святому Духу ввек
Не случилось паладину,
Странный был он человек.

Проводил он целы ночи
Перед ликом пресвятой,
Устремив к ней скорбны очи,
Тихо слезы лья рекой.

Полон верой и любовью,
Верен набожной мечте,
Ave, Mater Dei кровью
Написал он на щите.

Между тем как паладины
Ввстречу трепетным врагам
По равнинам Палестины
Мчались, именуя дам,

«Lumen coelum, sancta Rosa!»—
Восклицал в восторге он,
И гнала его угроза
Мусульман со всех сторон.

Возвратясь в свой замок дальный,
Жил он строго заключен,
Всё безмолвный, всё печальный,
Без причастья умер он.

Между тем как он кончался,
Дух лукавый подоспел,
Душу рыцаря сбирался
Бес тащить уж в свой предел:

Он-де богу не молился,
Он не ведал-де поста,
Не путем-де волочился
Он за матушкой Христа.

Но пречистая, конечно,
Заступилась за него
И впустила в царство вечно
Паладина своего.


пс.
Самое тяжёлое для меня всегда – это непонимающая глупость с повадками безапелляционной авторитетности.