ШШ

Но вот несколько позже возникла возможность познакомиться с ранними произведениями Шостаковича, долгое время не исполнявшимися. И при их сопоставлении возникло совсем другое, жутковатое чувство. По-видимому, с самого начала своего композиторского пути Шостакович полностью отдался тому ядовитому, антирусскому и в сущности своей античеловеческому духу, который господствовал у нас в 20-е годы и в начале 30-х. Тогда им были написаны и «Октябрьская», и «Первомайская» симфонии. В конце одной из них был хор на слова Безыменского. При его безусловно художественном вкусе, Шостакович не мог не почувствовать пошлости стихов Безыменского. Видимо, саму эту пошлость он принимал как символ «массы».


Его оперы «Нос», «Катерина Измайлова» написаны в духе «разоблачения проклятого прошлого», в них введены сцены, осмеивающие «попов» и «городовых». Даже в поздних рассуждениях, приведенных в «Свидетельстве», он пишет о «Носе»: «...засилье полицейщины. Куда ни ткни — всюду полицейский». О «Катерине Измайловой»: «...судьба талантливой, умной и выдающейся женщины в кошмарных условиях дореволюционной России». «Несмотря на то, что Екатерина Львовна является убийцей, она не конченый человек... Ведь вокруг — одни только разбойники». Это — теория «среды», определяющей поступки человека, снимающая с него ответственность за них. Да он и говорит: «Я ей симпатизирую». То есть, если пользоваться принятым тогда в НКВД языком, она — «социально близкая». (И эта опера была посвящена его невесте!)

Не берусь анализировать, наступил ли Шостакович «на горло собственной песне» или он искренне был адептом этого духовного течения. Но он так талантливо в него вписался, что стал вскоре во главе. «Катерина Измайлова» была поставлена в Ленинграде и Москве, и постановка сопровождалась восторженными отзывами прессы. Молодой человек, которому еще не исполнилось 30 лет, стал самым знаменитым, «главным» советским композитором. Но этот режим не любил ни блестящих личностей, ни блестящих карьер. И Шостаковича постиг в 1936 году закономерный удар. Может показаться, что удар был не так уж силен: многие произведения Шостаковича по-прежнему исполнялись, все свелось к разгромным отзывам в прессе. Но тогда грани были зыбкими: Шостакович мог быть пощажен в 1936 году, а арестован в 37-м, 38-м или 39-м. (Как случилось с Мейерхольдом, с которым Шостакович тесно сотрудничал.) Может быть, играла роль и хрупкая психика композитора: он не раз упоминает о захлестнувшем его страхе. Во всяком случае, ясно, что он был потрясен и пережил глубокий кризис.
Как сказал Солженицын: «Страшно подумать, каким писателем я стал бы (а ведь стал бы!), если бы не арест».

Шостаковича арест минул, но он очень остро пережил ожидание и страх ареста. И ведь именно после этого появились его Великие симфонии (от Пятой — до Десятой). Основой этих симфоний, особенно Пятой, Седьмой, Восьмой, является героический трагизм, к которому вполне применима та характеристика эпического трагизма, данная Лосевым, которую мы привели выше. В них действительно ощущается, что мы «прикоснулись к чему-то высокому... к чему-то мировому». Именно этим, мне кажется, и объясняется тогдашний успех музыки Шостаковича в стране: она давала нам возможность вывести ощущения тогдашней жизни из категорий театра абсурда, воспринять ее как трагедию эпического масштаба. Нескольким поколениям они помогли сохранить, хоть в какой-то мере, свое духовное здоровье в ту эпоху. Этим мы все, люди тех поколений, ему навек обязаны. И больше того, я уверен, что они сыграют аналогичную роль и в будущем, при осмыслении всего этого периода нашей истории. Возможно, что, сверх того, прав Свиридов, утверждавший, что течение симфонизма в музыке вообще закончилось. Тогда симфонии Шостаковича были последним аккордом этого течения. А ведь речь идет о великом течении культуры, начинающемся еще с Гайдна. Может быть, именно ощущение конца, «Заката», привнесло дополнительный привкус трагизма в симфоническое творчество Шостаковича.

Но тогдашнему строю его осмысление трагедии народа было совершенно ненужно. Когда-то это должно было проявиться и проявилось в постановлении 1948 года. «Ответ», данный Шостаковичем в обсуждаемом нами цикле, был очень мужественным поступком. Таково же было его поведение на Совещании деятелей советской музыки в 1948 году, где Жданов и Шкирятов поучали величайших композиторов мира, как надо писать музыку. В двух его выступлениях он ни на пядь не отказывался от своей музыки, наоборот, предупреждал об опасности надвигавшегося «воинствующего дилетантизма».
=======================================================
Гайдна можно взять
здесь
Шостаковича
тут

Американская Контора пишет uuuuuu

Замечательно написано. Отрывок из работы

О вокальном цикле Шостаковича «Из еврейской народной поэзии»

Воинствующий дилентатизм на дворе.
Бездарные тысячные философы без мысли и образования, по-существу новый фашизм,
или тоталитаризм, тоталитаризм доступности, тотальное порно, тоталитаризм массовости, популярности, писания ерунды на угоду публике, все эти максимы соколовы и константины крыловы, "русский журнал", быков и галковский, и прочие, прочие, прочие... сами с собой спорят, едят собственные отходы, ... ничего не создавшие, пустые и надутые, бессмысленные и тупые, как есд холморогорий.

пс. до касы:

Каким был Шостакович в жизни?

- Могу сказать одно - и это мое ощущение подтверждается свидетельствами других людей: Шостакович, если бы не стал великим композитором, то мог бы стать экстрасенсом. Мариэтта Шагинян вспоминает, что он пришел к ним в квартиру, где стояла огромная устойчивая перегородка. Она - когда Шостакович вошел - безо всяких видимых причин упала. Сильнейшее излучение, хотя внешне (подчеркиваю - внешне) он был человеком чрезвычайно стеснительным, неуверенным и ненапористым. Но в тот момент, когда ты вступал в общение с ним, ты попадал в сильнейшее биополе. И все люди, включая Сталина, в присутствии Шостаковича робели. Исходил энергетический посыл. Он, кстати, увлекался хиромантией. Думаю, что и оккультизмом. Он был, как огромная губка... Если бы все это впитывание не выплескивалось потом в гениальной музыке, он вполне мог бы стать экстрасенсом. Он мог гадать по руке.

- А вам гадал?

- Да.

- Предсказал что-нибудь?

- А вот не скажу. (Смеется.) Он высказался таким образом, что у меня до сих пор - мурашки. Честно сказал… Общение с Шостаковичем было таким, что рядом с ним общение с Анной Андреевной Ахматовой было, как она сама говорила, как "бой бабочек".

- С кем тяжелее беседовать - с поэтами или с музыкантами?

- Не знаю. Мне в моей жизни повезло общаться с несколькими людьми, которых условно можно назвать гениями. Это особая природа - сверхчеловеческая, конечно. Гением я называю человека, который так трансформировал нечто в своей сфере, что после него мир изменился. Вся его отрасль изменилась...

- Анатолий Наумович Рыбаков после любого разговора говорил мне: "Так и передай это аэропортовским идиотам". Они могут осудить ваше отношение, например, к Сталину.

- Уже осудили. Я сейчас выскажусь для "аэропортовских идиотов" шокирующе. За последние 50 лет человеком, который лучше всех писал о Шостаковиче, был Игорь Ростиславович Шафаревич. Моя позиция по отношению к политическим разборкам в России - это позиция аутсайдера. Я что хочу, то и говорю.

- Лучшие наши писатели последних времен Сталина изображают дегенератом с низеньким лбом. А у вас он - при всей констатации злодейств - личность значительная.

- Он и есть одна из самых значительных фигур ХХ века. Это человек, который фасцинирует пишущую и читающую публику и является одним из титанов ХХ столетия. Это первое. Второе - Сталин был прежде всего политиком. И он был - со своей точки зрения - успешным политиком. То, что он хотел сделать, он во многом сделал. Не на сто процентов, но на сто никто - ни Наполеон, ни Александр Македонский - свою программу не реализовал. И со своей точки зрения, при которой не учитывалась стоимость человеческой жизни, Сталин был успешен. Он умер в своей кровати - убили его, не убили… Умер, создав супердержаву.