Шостакович 2

Замечательное (uuuuu):

Причины цинизма. В их поисках, мне кажется, надо обратиться к революции. Она произвела в сознании значимого числа людей переворот чрезвычайной силы. Условия существования культурной прослойки вдруг резко изменились. Их работой, рынком была литература и искусство. И вдруг рынок поменялся. История, рассказанная мне Зощенко, произвела сильное впечатление и на него и на меня. Он знавал в Петербурге поэта Тинякова. Неплохой, даже талантливый. Писал изысканные стишки. Про измены, розы и слезы. Был красивый человек, денди. После революции Тиняков встретил Зощенко. И подарил ему новую книгу своих стихов. Там уже не было речи о любви и прочем. Это были, по мнению Зощенко, гениальные стихи. А ведь Зощенко был очень строгий критик. Ему Ахматова давала на оценку свою прозу. И волновалась. В новых стихах Тинякова говорилось о том, что поэт хочет жрать. Поэт заявлял, что "любой поступок гнусный совершу за пищу я." Это было прямое, честное заявление. И оно не стало исключением. Все знают, что слова поэтов часто расходятся с их делами. Тиняков стал редкостным исключением. Этот поэт, еще не старый и красивый, начал просить милостыню. Он стоял на одном из людных перекрестков Ленинграда. На груди картонка - "Поэт". Он не просил, а требовал. Испуганные прохожие давали. Зарабатывал он очень много. Больше, чем прежде. После трудового дня шел в ресторан. И там ел и пил. Тиняков стал счастливым человеком. Ему не нужно было притворяться. Очень многие деятели культуры думали так же. Просто не говорили об этом вслух. Психология современного мне интеллигента совершенно изменилась. Он был поставлен судьбой перед необходимостью бороться за свое существование со всем доступным бывшему интеллигенту ожесточением. Стало все равно, кого воспевать. И кого хулить. Такие пустяки больше не имели значения. Главное - пожрать. Мало сказать, что это циничная психология. Это психология уголовника. Множество тиняковых трудились вокруг меня. Они делали наше искусство циничным. И они преуспели в этом занятии.
-------------------------------

Ну да. мясные потриоты, жжурналюги, и прочее, прочее, прочее.. 1000$
проституты.


Главное - Пожрать! слышите, это о вас.

================
и еще, дальше не дочитал, но похоже на правду, интонации решительны и бесцеремонны,
человек знал себе цену:

В общем, могу сказать, что в Маяковском сконцентрировались все ненавистные мне черты: позерство, любовь к саморекламе, страсть к роскошной жизни. И, главное, презрение к слабым и подобострастие перед сильными. Для Маяковского сила была главным нравственным законом. Он твердо усвоил одну строчку из Крылова: "У сильного всегда бессильный виноват". Только у Крылова это сказано в осуждение, с издевкой, а Маяковский данную истину принял всерьез. И поступал соответственно. Это ведь Маяковский первый сказал, что он хочет, чтобы на съездах о поэзии делал доклады товарищ Сталин.

Маяковский первый - певец культа личности. И Сталин этого не забыл. Наградил Маяковского званием "лучшего, талантливейшего". Маяковский себя сравнивал с Пушкиным, как известно. И сейчас многие всерьез его ставят вровень с Пушкиным. Мне кажется, товарищи заблуждаются. Я сейчас не говорю о таланте. Талант вещь спорная. Я говорю о поэзии. Пушкин о себе написал, что он в жестокий век восславил свободу и милость к падшим призывал. А Маяковский призывал совсем к другому. Он призывал юношество к тому, чтобы оно делало жизнь свою с товарища Дзержинского. Это все равно, как если бы Пушкин призывал своих современников подражать Бенкендорфу или Дубельту. Поэтом, в конце концов, можешь ты и не быть, но гражданином быть обязан. Так вот, Маяковский не гражданин. Он, понимаете ли, скорее лакей. И сослужил Сталину верную службу. Внес свою лепту в возвеличивание бессмертного образа вождя и учителя.

Впрочем, Маяковский в этом малопристойном почине не был одинок. Он был один из славной когорты. Действительно, ряд отечественных творцов взволновались личностью вождя и учителя и порывались создавать прославляющие его произведения. Кроме Маяковского можно назвать Эйзенштейна, с его "Иваном Грозным" на музыку Прокофьева. Почему-то в этом ряду - Маяковский-Эйзенштейн, в качестве представителя композиторской братии называют и мою фамилию. Но я в этот ряд не вписываюсь, и потому отклоняю эту честь со всей решительностью. Пусть ищут другую кандидатуру. Мне все равно, кто это будет: Прокофьев, красный Бетховен Давиденко или Хреников. Сами как-нибудь разберутся, кто из них лучше сложил радостную песню о великом друге и вожде. Многих, многих тянуло поближе к великому садовнику и корифею наук. Ходят лакейские легенды о том, что, якобы, Сталин обладал какой-то особой магической силой, и будто бы эта сила проявлялась в личном общении. Я сам слышал несколько таких историй. Это постыдные истории. И самое постыдное, что человек рассказывал сам о себе. Один случай кинорежиссер рассказал. Не буду здесь называть его фамилию, он человек неплохой. Много раз давал мне работу.



вот отсюдова

ps2. Afftor JJet:

Так думал я, увидев жирненького человека. Он был такой низенький, что не позволял никому стоять рядом с собой. Рядом, например, с буревестником М.Горьким Сталин выглядел комично. Как Пат и Паташон выглядели они. Поэтому на снимках Сталин и Горький всегда сидят. И тут Сталин стоял отдельно. Все остальные высокие чины кучкой толпились поодаль. Кроме нас, композиторов, были тут и оба дирижера: Мелик-Пашаев, который руководил оркестром, и Александров, который руководил хором. Зачем нас позвали? До сих пор не могу понять. Вероятно, Сталину вдруг захотелось поговорить со мной. Но разговора не получилось.

Сначала Сталин изрек что-то многозначительное о том, каким должен быть государственный гимн. Общее место, типичный сталинский трюизм. Настолько это было неинтересно, что я даже не запомнил. Приближенные поддакивали, очень осторожно и тихо. Почему-то все тут говорили тихо. Обстановка напоминала какое-то священнодействие. Казалось, сейчас произойдет нечто чудесное. Например, Сталин родит. Ожидание чуда было написано на всех холуйских лицах. Но чуда не совершалось. Сталин если и рожал, то какие-то невнятные обрывки мыслей. Эту "беседу" поддерживать было нельзя. Можно было или поддакивать, или молчать. Я предпочитал молчать. В конце концов, теоретизировать по поводу искусства написания гимнов я не собирался. В теоретики искусства не лезу. Не Сталин.