31 мар. 2011 г.

Мастер и Маргарита

или Андрей и Светлана

Виктор Топоров
хорошо излагает,
понятно и
 доходчиво

ПЕН и  СРП.
Битва
Пьяного председателя
с пьяным секретарем.

8-марту посвящается, типа.

действительно, хорошо (похвала критику):

Справедливости ради отметим, что и Союз Российских Писателей – организация та еще. И сама организация, - и, главное, ее руководство. Руководители писательских организаций любого рода и ранга определенно похожи на завмагов советского времени. Похожи в том плане, что иной завмаг, может, и рад был бы не воровать сам, но прекрасно понимал, что товарищи его не поймут. Вот и писательское руководство – даже если кто-то идет «в секретари» не затем, чтобы грести все под себя, то гребет затем непременно – или из «секретарей» в ужасе вылетает.

Что делать с переделкинскими писательскими дачами – давним подарком товарища Сталина верным инженерам человеческих душ? Позволить ли прихватизировать их престарелым алкоголикам из числа бывших советских классиков, при том что этот процесс уже пошел? Выгнать бессмысленных стариков – и раздать освободившиеся дачи жлобам и хабалкам предпенсионного возраста из числа нынешнего союзписательского начальства (а вернее, их «шестеркам», потому что сами начальники уже давно при переделкинских дачах) с тем, чтобы эти домишки, а главное, золотую тамошнюю землю прихватизировали уже они? При том что этот процесс уже пошел тоже. Или, наконец, под шумок распродать все переделкинские угодья на сторону (что, собственно говоря, происходит тоже), а на вырученные деньги прикупить самим себе пяток домов где-нибудь в Испании, к чему склоняется нынешнее руководство Литфонда?

Думаю, что вопрос не решить без премьера Путина и – с оглядкой на правозащитников из ПЕН-клуба – без вице-президента США Байдена. Есть еще вариант поменять Битова на Ходорковского и присудить Светлане Василенко Нобелевскую премию по литературе – в конце концов, она пишет ничуть не хуже, чем некогда подвергавшаяся систематическим истязаниям со стороны румынской госбезопасности нынешняя лауреатка Герта Мюллер.









Вчера


26 мар. 2011 г.

Георгий Васильевич Свиридов



Закариадзе, Серго Александрович






 შე`ნ ხარ ვე`ნახი ახლად აკვავე`ბული ნორჩი, კე`ტილი, ე`დე`მში დანე`რგული დადგა ივნისი, მზე ხარ გაბრცკინე`ბული შე`ნ ხარ ვე`ნახი ახლად აკვავე`ბული


Шен хар венахи ахлад аквавебули
Норчи, кетили, едемши данергули
Дадга ивниси, мзэ хар габрцкинебули
Шен хар венахи ахлад аквавебули

Ты лоза вновь расцветшая
Юная, добрая, в раю посаженная
Наступил июнь, Солнце ты блестящее
Ты лоза вновь расцветшая

24 мар. 2011 г.

cухой джин (DryGin)



Am          Dm
На Чимгане воздух чист,
  E          Am
Птицы на свободе,
               Dm
Смелый дельтапланерист
 G        C
Виражи выводит.

Dm              F     A
МАРТ, Чимган, конец зиме,
Dm             F  A7
Шум, столпотворение,
Dm            Am
Две гитары в полутьме,
 E          Am
Музыкосложение.
 E          Am
Музыкосложение.


Ледниковая вода
Холодна, как осень,
Кто в какие города
Шум дождя уносит.

Отдохни вон там, в корчме
Смех на удивление.
Две гитары в полутьме,
Музыковлечение.
Музыковлечение.

Сядь к огню, поговорим
День и ночь - немного.
Станет ближе Древний Рим
И милей дорога.

Отзовется в Костроме
Ритм стихотворения.
Две гитары в полутьме,
Музыкосближение.
Музыкосближение.

Кто поет, забыв про сон,
Кто печально весел,
Кто Чимганом вознесен
В лоно дивных песен

Вдоль палаток на холме
Тайное движение.
Две гитары в полутьме,
Музыкокружение.
Музыкокружение.

Отдохнуть уже не прочь
На кассетах лента.
Для чего поют всю ночь
Хрипло два студента.

Май, Чимган, конец весне,
Шум, столпотворение,
Две гитары в полутьме,
Музыкослужение.
Музыкослужение.

HH 88

Безусловно, на само возникновение  CC (социальных сетей)  огромное  влияние
оказали  большие  успехи  науки о PC (писи), достигнутые ею вскоре
после 2000 года, то есть еще в  самый  расцвет  "педерастической эпохи". 
 
ГГ игра в бисер
плохой перевод с немецкого Д.Каравкиной и Вс.Розанова.
редакция перевода, комментарии и перевод стихов С.Аверинцева.

20 мар. 2011 г.

CR


TW



Советское форто.










как там у Леонида Бородина:

Чудовище, задушившее Лаокоона с сыновьями, вот это уже ближе к моему
воображению.
Из этой, тупо хлещущей о берег материи может возникнуть, явиться
какой-нибудь Ихтиозавр или Циклоп, то есть непременно нечто чудовищное по
форме и нелепое по содержанию, поскольку нелепо само существование столь
огромной однородной массы материи, имитирующей бытие, а в действительности
имеющей быть всего лишь средой обитания для кого то, кто мог бы при других
условиях быть чем то иным, возможно, лучшим. . .
При всем том, странно, но я не боюсь моря, я его совершенно не боюсь.
Увы, я очень не молод, если не сказать печальнее, да, я немолод, и у меня
нет ни сил, ни времени на искушения, коими полны мои чувства, когда смотрю
на море. Слишком поздно свела меня судьба с морем, даже не свела, а так,
провела около . . .
С пирса я кидаюсь в волны, плыву под водой, выныриваю, выплевываю
горько соленую воду, раскидываю руки и лежу на воде, а волны что то
проделывают со мной: голова ноги, голова ноги, но я не могу утонуть, я не
верю, что могу утонуть; пусть не омулевую бочку, пусть что-нибудь
посущественней, я пошел бы от берега в самое сердце, в самое нутро. В
безграничную бессмыслицу этого неземного бытия, чтобы вокруг меня был круг,
а я в центре круга, и пусть бы оно убивало меня, оно, море, убивало бы, а я
не умирал...
Я боюсь змей и вздрагиваю от паука на подушке, но чем выше волны, тем
наглее я чувствую себя по отношению к морю, этому вековому,
профессиональному убийце, а наглость моя - это нечто ответное на вызов
стихии, и вдруг понимаю я всех моряков и морепроходцев и догадываюсь, что,
кроме жажды новых земель и прочих реальных оснований, руководило ими еще и
чувство дерзости, которое от гордости и совершенно без Бога. Это потом
опытом постигается страх, и как всякий страх перед смертью, морской страх
справедливо апеллирует к Богу, и тогда, лишь тогда запускается в глубины
Посейдон... Вот оно плещется у моих ног, пенится, вздыбливается,
расползается, но все это лишь имитация бытия. Море столь же безынициативно,
как скала, как камень, как самый ничтожный камешек на дне. Ветер треплет
водную стихию, как хочет или как может, в сущности, это все равно, что
пинать ногами дохлую кошку... Но отчего же печаль, когда пытаешься считать
волны, сравнивать их или берешь в руки обкатанный волнами камень и
представляешь ту глыбу времени, что понадобилась для его обкатки?
Я, говорящий это, пишущий это, вот таким образом думающий,
сопоставляющий себя, искорку ничтожную, с вечностью этой колыхающейся
мертвечины, разве могу я не оскорбиться несправедливостью, что хлещет меня
по глазам, иглой вонзается в сердце, обесценивая самое ценное во мне - мою
мысль!
Море действует на меня атеистически, а я хочу сопротивляться его
воздействию, я говорю, что время это только мне присущая категория, я
говорю, что время - это способ существования мысли, только мысли, но не
материи, у материи вообще нет существования, ибо материя не субстанция, а
функция, как, к примеру, движение моей руки не существует само по себе, это
лишь функция руки...

18 мар. 2011 г.

Fortis est ut mors dilectio



БлоК

Грешить бесстыдно, непробудно,
Счёт потерять ночам и дням,
И, с головой от хмеля трудной,
Пройти сторонкой в божий храм.

Три раза преклониться долу,
Семь - осенить себя крестом,
Тайком к заплёванному полу
Горячим прикоснуться лбом.

Кладя в тарелку грошик медный,
Три, да еще семь раз подряд
Поцеловать столетний, бледный
И зацелованный оклад...

А воротясь домой, обмерить,
На тот же грош кого-нибудь,
И пса голодного от двери,
Икнув, ногою отпихнуть.

И под лампадой у иконы
Пить чай, отщелкивая счет, —
Потом переслюнить купоны,
Пузатый отворив комод.

И на перины пуховые
В тяжелом завалиться сне... —
Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.

26 августа 1914

Пост и БосХ



Найди своих друзей на картинке

BOSCH


Весна, Россия, два ябрея


правильно все написано. художественно:

Емелинская поэзия медиумична: поэт слышит голоса (в том числе и улицы безъязыкой), он их в себя вбирает, он их транслирует. Вот почему, кстати, так нелепы любые идеологические придирки к нему: нечего, как говорится, на зеркало пенять, коли рожа крива.

Но сейчас в зеркале «емелинского дела» поневоле отразилась и вся наша стихопишущая, смыслом прирастающая и творческим процессом руководящая звездобратия – и рожа у нее оказалась, пожалуй, еще кривее.

+

в общем, время предвоенное
на востоке уж трясет
помолись отродье бренное
может быть и пронесет

==========================
лучше про Босха написать, чем и как он отличался от Могильяни.

пс. медиумы какие-то пошли не те. с гнильцой.
вот 100 лет назад эт да, это были медиумы. тот же Блок,
к примеру. другой медиум Андреев Даниил такое вот писал, про Александра:

После "Земли в снегу" он прожил еще двенадцать лет. Стихи рождались все реже, все с большими интервалами - памятники опустошенности и поздних, бессильных сожалений. А после "Розы и креста" и художественное качество стихов быстро пошло под уклон, и за целых пять лет ни одного стихотворения, отмеченного высоким даром, мы не найдем у Блока. В последний раз угасающий гений был пробужден Великой Революцией. Все стихийное, чем было так богато его существо, отозвалось на стихию народной бури. С неповторимостью подлинной гениальности были уловлены и воплощены в знаменитой поэме "Двенадцать" ее рваные ритмы, всплески страстей, клочья идей, вьюжные ночи переворотов, фигуры, олицетворяющие целые классы, столкнувшиеся между собой, матросский разгул и речитатив солдатских скороговорок. Но в осмыслении Блоком этой бунтующей эпохи спуталось все: и его собственная стихийность, и бунтарская ненависть к старому, ветхому порядку вещей, и реминисценции христианской мистики, и неизжитая любовь к "разбойной красе" России - Велге, и смутная вера, вопреки всему, в грядущую правду России - Навну. В итоге получился великолепный художественный памятник первому году Революции, но не только элементов пророчества - хотя бы просто исторической дальновидности в этой поэме нет. "Двенадцать" - последняя вспышка светильника, в котором нет больше масла; это отчаянная попытка найти точку опоры в том, что само по себе есть исторический Мальстрем, бушующая хлябь, и только; это - предсмертный крик.
Смерть явилась лишь через три с половиной года. Душевный мрак этих последних лет не поддается описанию. Психика уже не выдерживала, появились признаки ее распада. Скорбут сократил мучения, точнее - тот вид мучений, который присущ нашему физическому слою. Блок умер, не достигнув сорокадвухлетнего возраста. Впрочем, еще при жизни многие, встречавшие его, отзывались о нем как о живом трупе.
Я видел его летом и осенью 1949 года. Кое-что рассказать об этом - не только мое право, но и мой долг. С гордостью говорю, что Блок был и остается моим другом, хотя в жизни мы не встречались, и когда он умер, я был еще ребенком. Но на некоторых отрезках своего пути я прошел там же, где когда-то проходил он. Другая эпоха, другое окружение, другая индивидуальность, отчасти даже его предупреждающий пример, а главное - иные, во много раз более мощные силы, предохранили меня от повтора некоторых его ошибок. Я его встречал в трансфизических странствиях уже давно, много лет, но утрачивал воспоминание об этом. Лишь в 1949 году обстановка тюремного заключения оказалась способствующей тому, что впечатления от новых ночных странствий с ним вторглись уже и в дневную память.
Он мне показывал Агр. Ни солнца, ни звезд там нет, небо черно, как плотный свод, но некоторые предметы и здания светятся сами собой - все одним цветом, отдаленно напоминающим наш багровый.

пс2  Даниил -- Николаю:

..Ах, зачем эти старые сны:
Бури, плаванья, пальмы, надежды,
Львиный голос далекой страны,
Люди черные в белых одеждах...
Там со мною, как с другом, в шатре
Говорил про убитого сына,
Полулежа на старом ковре,
Император с лицом бедуина...

Позабыть. Отогнать. У ручья
Все равно никогда не склониться,
Не почувствовать, как горяча
Плоть песка, и воды не напиться...
Слышу подвига тяжкую власть
И душа тяжелеет, как колос:
За Тебя - моя ревность и страсть,
За Тебя - моя кровь и мой голос.


Разве душу не Ты опалил
Жгучим ветром страны полуденной,
Мое сердце не Ты ль закалил
На дороге, никем не пройденной?

Смертной болью томлюсь и грущу,
Вижу свет на бесплотном Фаворе,
Но не смею простить, не прощу
Моей Родины грешное горе.
Да, одно лишь сокровище есть
У поэта и у человека
Белой шпагой скрестить свою честь
С черным дулом бесчестного века.

Лишь последняя ночь тяжела:
Слишком грузно течение крови,
Слишком помнится дальняя мгла
Над кострами свободных становий...
Будь спокоен, мой вождь, господин,
Ангел, друг моих дум, будь спокоен:
Я сумею скончаться один,
Как поэт, как мужчина, как воин.


15 мар. 2011 г.

Bosch & Modigliani

Mодильяни:  Жизнь — это дар немногих многим, тех, кто знает и умеет, тем, кто не знает и не   умеет.
пс. Могильяни: Смерть - это дар немногих многим, тех, кто одержимы,  тем, кто не понял, что те одержимы. = так нужно перевести с бесовского на обычный язык.

Спасибо -- не надо. адову - адово, чего уж там. поразительно как баб-очки слетаются на адов огнь. аня а от ясного коли к темному амадео. ну поэты, да. время такое  вот, 1910, предвоенное.
100 лет прошло. амадео сгорел в 1920, колю сожгли  в 1921. поэтому, пусть будет Огненный Столп

хороший, правильный с ятями: а .. с ятями столпа нету, не нашелся.
                          вот. есть Шатер, ну пусть Шатер:




его не могли не убить сатанисты. убили, ну да. иначе никак.
пс. 18.03.2011.  Первое впечатление = верное, часто верное. ну тут без вариантов. и друзья и сам такой. болезненная одержимость. песнями Мальдорора. Аня тоже хороша. поэтесса, ага.
спасибо -- не надо.


Piwo & UWr


Повтор

Возвращаясь к прозрению отца Павла. А ведь он прав. без некоторых, многих можно сказать, было бы легче, светлей и веселей. судить трудно, однако .. ну словами Глазкова, например, словами шута:
 
Господи! Вступися за Советы,
Сохрани страну от высших рас,
Потому что все твои заветы
Нарушает Гитлер чаще нас.

1949
Глазков нормальный, естественный и веселый. летающий мужик. 
или Шафаревич в интервью, = проблема не в том, 
что много плохого математического стало, 
проблема в том, что стало много и хорошего математического.
идиотизм молодых левых = мы наш мы новый мир построим = зачернув старый,
она стара как мир, стара как смерть. ничего они не построят. 
только замусорят естественность.
проблема мусора актуальна, проблема спама. я бы запретил публиковать больше одной
работы в год. иначе все потонет в говне. даже одна в год много. но нет. жадность 
спаммеров похожа на жадность хищников. но на хищников есть охотники. 
так что все повторится, и не нужно быть пророком, 
чтобы понять естественность возвращения, вечного возвращения.
 
Шебуршит колючий снег.
В стужу и во мраке
Мерзнет бедный человек –
Лучший друг собаки.

1979
 =====================================
надо же. И Николай Иванович о том же. и про ненужность. и про Японию. 
вечное повторенье. 
 
Зачем нужны на белом свете
Свирепый холод, буйный ветер,
И дождь двухмесячного стажа,
И ночи, черные, как сажа?

Землетрясенья, наводненья,
Я тоже ставлю под сомненья,
Хоть знаю: катастрофы эти
Рельеф меняют на планете!

А вот шакалы и гиены
Стоят на страже гигиены,
И волки, коршуны и щуки
Нужны, по мнению науки.

И комары приносят благо,
Но тем не менее однако
Явлений много только вредных -
И никакой отрады нет в них!

1970
 

14 мар. 2011 г.

Николай Иванович



Лез всю жизнь в богатыри да в гении,
Небывалые стихи творя.
Я без бочки Диогена диогеннее:
Сам себя нашел без фонаря.
Знаю: души всех людей в ушибах,
Не хватает хлеба и вина.
Даже я отрекся от ошибок —
Вот какие нынче времена.
Знаю я, что ничего нет должного...
Что стихи? В стихах одни слова.
Мне бы кисть великого художника:
Карточки тогда бы рисовал.
Я на мир взираю из-под столика,
Век двадцатый — век необычайный.
Чем столетье интересней для историка,
Тем для современника печальней!


 Черный ворон, черный дьявол,
Мистицизму научась.
Прилетел на белый мрамор
В час полночный, черный час.
Я спросил его: — Удастся
Мне в ближайшие года
Где-нибудь найти богатство? —
Он ответил: — Никогда!
Я сказал: — В богатстве мнимом
Сгинет лет моих орда,
Все же буду я любимым? —
Он ответил: — Никогда!
Я сказал: — Невзгоды часты,
Неудачник я всегда.
Но друзья добьются счастья? —
Он ответил: — Никогда!
И на все мои вопросы,
Где возможны «нет» и «да»,
Отвечал вещатель грозный
Безутешным НИКОГДА!..
Я спросил: — Какие в Чили
Существуют города? —
Он ответил: — Никогда! —
И его разоблачили!

Ни одной я женщины не имел
И не ведал, когда найду.
Это было на озере Селигер
В 35-м году.
Тиховодная гладь, байдарка и прочее...
Впрочем, молодость хуже, чем старость.
А была очень умная лунная ночь,
Но дураку досталась.
Эта ночь сочетала прохладу и зной.
Тишь, безлюдье, в байдарочном ложе я,
И чудесная девушка вместе со мной,
Изумительная, хорошая.
А вокруг никого, кто б меня был сильней,
Кто бы девушку мог увести,
И я знал, что очень нравился ей,
Потому что умел грести.
А грести очень я хорошо умел,
Но не ведал, что счастье так просто.

А весло ощутило песчаную мель
И необитаемый остров.
Эта ночь не моя, эта ночь его —
Того острова, где был привал.
А вокруг никого, а я ничего:
Даже и не поцеловал.
И такие хорошие звезды висят!..
Вместе с девушкой на берегу я,
Мне хотелось облапить ее и взять,
Незабвенную, дорогую...
Мне бы лучше не видеть ночью ее,
А бродить одному по болотам.
А вокруг никого, а я ничего, —
Вот каким я был идиотом.

 Куда спешим? Чего мы ищем?
Какого мы хотим пожара?
Был Хлебников. Он умер нищим,
Но Председателем Земшара.
Стал я. На Хлебникова очень,
Как говорили мне, похожий:
В делах бессмыслен, в мыслях точен,
Однако не такой хороший.
Пусть я ленивый, неупрямый,
Но все равно согласен с Марксом:
В истории что было драмой,
То может повториться фарсом.

Lorenzo Lotto



а во лбу звезда горит



Два в одном о том


+

Robert Doisneau (1958) + Ray Metzker (1968)

Девушка, кормящая ворону


кормит в темном месте. рядом с кладбищами (солдатским, польским и еврейским). в парке, где бегают борцы за здоровье, парке плохом, наспех  засаженном,  холодном. видимо так нужно.
черное и синее. траурная девушка. весной. волосы у нее рыжие, но они ушли, остались основные цвета = черный и синий. черный как ничто с синей бородой (ну тут синяя не борода, а юбка)  однако.. выглядит все не мрачно, а нежно, пугающий символизм смерти отступает перед грациозностью фигуры.

П. А. Флоренский

Когда я хочу дать себе окончательный ответ на вопрос о ценности произведения, то спрашиваю себя: что было бы, если этого произведения не существовало. Потерял ли бы мир без него? Закрылся ли бы один из лучей жизни?—И вот. Если бы не было Моцарта, Баха, Бетховена, даже Шуберта, Глинки, мир бы потускнел. А если бы не было Чайковского и Скрябина?— Боюсь,—это слишком резко и неуважительно, мне самому неприятно высказывать свою мысль,—боюсь мир несколько просветлел бы. Не хорошо желать смерти кому бы то ни было. Но бывают тяжелые люди, после ухода которых из жизни делается легче. Я и боюсь, что по исчезновении из людского сознания этих произведений, т. е. Чайковского и Скрябина, стало бы веселее.

13 мар. 2011 г.

Весна взвела курки



Готовы ль Вы к дуэли?
поэты := дураки
стреляться не умели
идя под пистолет
играя в кошки-мышки
старуху предпочли
хорошенькой малышке

Сны Чанга





Déjà vu





ну и так далее, так далее... жажда смерти и разрушенья, мужицкая, матросская, темная
социализм как явление, как тяга к концу, страшному и кровавому. бей. грабь, умри.
тюремное. глубинное. истерично и зло. и нераскаянно. .. все позволено, все. и все виноваты,
все кругом виноваты, никого не жалко, брат, брат2, война.. это ведь те же мужички с обрезами,
те же. и тот же социализм, та  же тяга к алкоголю и  небытию, пьяной кончине в нищете и грязи, балабановская.



12 мар. 2011 г.

Ларошфуко. Избранное из избранного.

Л01  Величавость — это непостижимое свойство тела, изобретённое для того, чтобы скрыть
         недостаток ума.
Л02  В серьёзных делах следует заботиться не столько о том, чтобы создавать благоприятные
         возможности,  сколько в том, чтобы их не упускать.
Л03  Как мы можем требовать, чтобы кто-то сохранил нашу тайну, если мы сами не можем её
        охранить?
Л04  Нет ничего глупее желания всегда быть умнее всех.
Л05  Упрямство рождено ограниченностью нашего ума: мы неохотно верим тому, что выходит
         за  пределы нашего кругозора.
Л06  Юношам часто кажется, что они естественны, тогда как на самом деле они просто
         невоспитанны и грубы.
Л07  Старики потому так любят давать хорошие советы, что уже не способны подавать дурные
         примеры.
Л08  Почему мы запоминаем во всех подробностях, что с нами случилось, но неспособны
         запомнить, сколько раз мы рассказывали об этом одному и тому же лицу?
Л09  Ветер задувает свечу, но раздувает костёр.
Л10  Боится презрения лишь тот, кто его заслуживает.
==========================================немного о прекрасном =============

497  Быть молодой и некрасивой так же неутешительно для женщины, как быть красивой, но
        немолодой
334  Женщине легче преодолеть свою страсть, нежели свое кокетство
340  Ум у большинства женщин служит не столько для укрепления их благоразумия, сколько для
        оправдания их безрассудств.
204  Строгость нрава у женщин = это белила и румяна, которыми они оттеняют свою красоту.
205  Целомудрие женщин = это большей частью просто забота о добром имени и покое
131  Легкое поведение = это наименьший недостаток женщин, известных своим легким 
        поведением
111  Чем сильнее мы любим женщину, тем более склонны ее ненавидеть
  73  На свете немало таких женщин,  у которых не было ни одной любовной связи, но очень
        мало таких, у которых была только одна
499  Молва припоминает женщине первого любовника обычно лишь после того, как она завела
        себе   второго
552  Порядочная женщина это скрытое от всех сокровище.. найдя его, человек разумный не
        станет им хвалиться
605  О всех наших добродетелях можно сказать то же, что некий итальянский поэт сказал о
       порядочных женщинах :  чаще всего они просто умеют прикидываться порядочными.
635  Большинство женщин сдаются не потому, что велика их страсть, а потому, что велика их
        слабость. Вот почему имеют успех предприимчивые мужчины, хотя они отнюдь не самые
        привлекательные
640 (из 641)   Мы всегда побаиваемся показаться на глаза того, кого любим, после того как нам
       случилось приволокнуться на стороне
=======================текущее=========================================
19   У нас у всех достанет сил, чтобы перенести несчастья ближних.
521 Крушение всех надежд человека приятно и его друзьям и недругам.
458 Суждение наших врагов о нас ближе к истине, чем наши собственные.
===================== Слово ГомеЗа ДавиЛы=====================
 Современный человек считает смерть чем-то естественным, при условии, что умереть       
 предстоит не ему


11 мар. 2011 г.

с крыши супермаркета. сегодня




Проселок

Он от ворот дворцового парка ведет в Энрид. Старые липы смотрят вослед ему через стены парка, будь то в пасхальные дни, когда дорога светлой нитью бежит мимо покрывающихся свежей зеленью нив и пробуждающихся лугов, будь то ближе к Рождеству, когда в метель она пропадает из виду за первым же холмом. От распятия, стоящего в поле, она сворачивает к лесу. Близ опушки она привечает высокий дуб, под которым стоит грубо сколоченная скамья.
Бывало, на этой скамье лежало сочинение того или иного великого мыслителя, которого пытался разгадать неловкий юный ум. Когда загадки теснили друг друга и не было выхода из тупика, тогда на подмогу приходил идущий полем проселок. Ибо он безмолвно направляет стопы идущего извилистой тропой через всю ширь небогатого края.
И до сих пор мысль, обращаясь к прежним сочинениям или предаваясь собственным опытам, случается, вернется на те пути, которые проселок пролагает через луга и поля. Проселок столь же близок шагам мыслящего, что и шагам поселянина, ранним утром идущего на покос.
С годами дуб, стоящий у дороги, все чаще уводит к воспоминаниям детских игр и первых попыток выбора. Порой в глубине леса под ударами топора падал дуб, и тогда отец, не мешкая, пускался в путь напрямик через чащобу и через залитые солнцем поляны, чтобы заполучить для своей мастерской причитающийся ему штер древесины. Тут он, не торопясь, возился в перерывах, какие оставляла ему служба при башенных часах и колоколах - и у тех, и у других свое особое отношение к времени, к временному.
Мы же, мальчишки, мастерили из дубовой коры кораблики и, снабдив гребными банками и рулем, пускали их в ручье Меттенбахе, или в бассейне у школы. Эти дальние плавания еще без труда приводили к цели, а вскоре оканчивались на своем берегу. Грезы странствий еще скрывались в том едва ли замечавшемся сиянии, какое покрывало тогда все окружающее. Глаза и руки матери были всему границей и пределом. Словно хранила и ограждала все бытие и пребывание ее безмолвная забота. И путешествиям-забавам еще ничего не было ведомо о тех странствиях и блужданиях, когда человек оставляет в недосягаемой дали позади себя любые берега. Меж тем твердость и запах дуба начинали внятнее твердить о медлительности и постепенности, с которой растет дерево. Сам же дуб говорил о том, что единственно на таком росте зиждется все долговечное и плодотворное, о том, что расти означает - раскрываться навстречу широте небес, а вместе корениться в непроглядной темени земли; он говорил о том, что самородно-подлинное родится лишь тогда, когда человек одинаково и по-настоящему готов исполнять веления превышних небес, и хоронится под защитой несущей его на себе земли.
И дуб продолжает по-прежнему говорить это проселку, который, не ведая сомнений в своем пути, проходит мимо него. Все, что обитает вокруг проселка, он собирает в свои закрома, уделяя всякому идущему положенное ему. Те же пахотные поля и луга по пологим скатам холмов во всякое время года сопровождают проселок на его пути, приближаясь и удаляясь. Все одно: погружаются ли в сумерки вечера альпийские вершины высоко над лесами, поднимается ли в небеса, навстречу летнему утру, жаворонок там, где проселок пролег грядою холмов, дует ли со стороны родной деревни матери порывистый восточный ветер, тащит ли на плечах дровосек, возвращаясь к ночи домой, вязанку хвороста для домашнего очага, медленно ли бредет, переваливаясь, подвода, груженная снопами, собирают ли дети первые колокольчики на меже луга или же туманы целые дни тяжкими клубами перекатываются под нивами - всегда, везде, и отовсюду в воздухе над дорогой слышится зов - утешение и увещание, в котором звучит все то же самое.
Простота несложного сберегает внутри себя в ее истине загадку всего великого и непреходящего. Незваная, простота вдруг входит в людей и, однако, нуждается в том, чтобы вызревать и цвести долго. В неприметности постоянно одного и того же простота таит свое благословение. А широта всего, что выросло и вызрело в своем пребывании возле дороги, подает мир. В немотствовании ее речей, как говорит Эккехардт, старинный мастер в чтении и жизни. Бог впервые становится Богом.
Однако зов проселка, утешающий и увещевающий, слышится лишь до тех пор, пока живы люди, которые родились и дышали его воздухом, которые могут слышать его. Эти люди покорны своему истоку, но они не рабы махинаций. Если человек не подчинился ладу зова, исходящего от дороги, он напрасно тщится наладить порядок на земном шаре, планомерно рассчитывая его. Велика опасность, что в наши дни люди глухи к речам проселка. Шум и грохот аппаратов полонили их слух, и они едва ли не признают его гласом божиим. Так человек рассеивается и лишается путей. Когда человек рассеивается, односложность простоты начинает казаться ему однообразной. Однообразие утомляет. Недовольным всюду мерещится отсутствие разнообразия. Простота упорхнула. Ее сокровенная сила иссякла.
Вероятно, быстро уменьшается число тех, кому еще доступна простота - благоприобретенное достояние. Однако те немногие - они останутся; и так везде. Питаясь кроткой мощью проселочной дороги, они будут долговечнее, чем гигантские силы атомной энергии, искусно рассчитанные человеком и обратившиеся в узы, что сковали его же собственную деятельность.
Настоятельный зов проселка пробуждает в людях вольнолюбие - оно чтит просторы и от печали в удобном месте не преминет перешагнуть к светлой радости, что превышает все. Она же отвратит их от той неладности, когда работают, лишь бы работать, потворствуя ненужному и ничтожному.
Светлая радость ведения цветет в воздухе проселка, меняющемся вместе с временами года, радость ведения, на первый взгляд нередко кажущаяся мрачноватой. Это светлое ведение требует особой струнки. Кому она не дана, тому она навеки чужда. Кому она дана, у тех она от проселка. На пути, каким бежит проселок, встречаются зимняя буря и день урожая, соседствуют будоражащее пробуждение весны и невозмутимое умирание осени и видны друг другу игры детства и умудренная старость. Однако в едином слитном созвучии, эхо которого проселок неслышно и немо разносит повсюду, куда только заходит его тропа, все приобщается к радости.
Радость ведения - врата, ведущие к вечному. Их створ укреплен на петлях, некогда выкованных из загадок здешнего бытия кузнецом-ведуном.
Дойдя до Энрида, проселок поворачивает назад к воротам дворцового сада. Узенькая лента пути, одолев последний холм, полого спускается к самой городской стене. Едва белеет полоска дороги в свете мерцающих звезд. Над дворцом высится башня церкви Св. Мартина. В ночной тьме медленно, как бы запаздывая, раздаются одиннадцать ударов. Старинный колокол, от веревок которого горели когда-то ладони мальчика, вздрагивает под ударами молота, лик которого, угрюмый и потешный, не забудет никто.
С последним ударом колокола еще тише тишина. Она достигает до тех, кто безвременно принесен в жертву в двух мировых войнах. Простое теперь еще проще прежнего. Извечно то же самое настораживает и погружает в покой. Утешительный зов проселочной дороги отчетливо внятен. Говорит ли то душа? Или мир? Или Бог?
И все говорит об отказе, что вводит в одно и то же. Отказ не отнимает. Отказ одаривает. Одаривает неисчерпаемой силой простоты. Проникновенный зов поселяет в длинной цепи истока.
1949

Обратная перспектива


8 марта. Люди с высоты Элизабет


отсюда


т.е нет,  с точки повыше:



Математическое


Теперь ты в армии
(перевод Надежда, можно просто Энн, 
из Новосибирска
На пикник в чужую страну
Дядя Сэм зовет на войну.
Теперь ты в армии.
Оу-оу, теперь ты в армии.
Старый прапор роту учил:
"Хочешь служить, проснись, дебил".
Теперь ты в армии.
Оу-оу, теперь ты в армии.
Кто-то герой, а кто-то умрет
И не знаешь, как повезет.
Теперь ты в армии.
Оу-оу, теперь ты в армии.
С улыбкой хочешь на ту землю встать,
Но попав туда, видишь - всем плевать,
Теперь ты в армии.
Оу-оу, теперь ты в армии.
Ручных гранат полёт над головой...
Шум ракет, летящих над головой,
Если хочешь жить - не спи, не стой!
Теперь ты в армии.
Оу-оу, теперь ты в армии.
Марш-бросок. Солдат соберись.
Кто-то упал: "Встань и борись!"
Теперь ты в армии.
Оу-оу, теперь ты в армии.
Ты получил приказ в мишень стрелять,
На спусковом крючке твой палец,
Но ведь ты не хочешь убивать,
Теперь ты в армии.
Оу-оу, теперь ты в армии.
Теперь ты в армии.
Оу-оу, теперь ты в армии.
Ночь опускается и трудно понять -
Чтó это - сон или явь!
Теперь ты в армии.
Оу-оу, теперь ты в армии.
Теперь ты в армии.
Оу-оу, теперь ты в армии.
Оу-оу, теперь ты в армии.

9 мар. 2011 г.

Георгий Колосов




ЗАМЕЧАТЕЛЬНО!
ну
да
конечно:

– Изображение человека, которое мы видим через фотографию сегодня — я даже не имею в виду непременно глянцевые журналы, — все это жуткое опошление и оглупление. Снимается тот человеческий слой, который, в общем-то, не очень и человеческий. Культура же дает художнику возможность инакостояния. Не противостояния, а инакостояния. Представление человека как образа и подобия Божьего, пусть в каком-то драматическом состоянии — кающимся, переживающим что-то или на вершине, как в «Сестрах», ликующим, празднующим, — это, конечно, проповедь. Это возвращение современного человека к человеку вечному. 

и еще

Как культурный феномен Русский Север был открыт российским сообществом в 60-х годах XIX века, и произвел впечатление всплывшей Атлантиды, на которой кипела живая жизнь, сохранившаяся неизменной с допетровских времен почти во всех своих проявлениях. Глубина ее исторических корней видна хотя бы из того факта, что наши знаменитые былины, восходящие сюжетами к Киевской Руси — устное народное предание, не имевшее письменной фиксации — были записаны тогда именно там, на Севере, в районе Заонежья, Кижей и Кенозера. Деревянное церковное зодчество Русского Севера знают все, но, увы, уже никто не увидит самого впечатляющего — его гармонии с жилой застройкой как с природой. В сочетании с инженерными и эстетическими качествами жилья, на фоне слышанных историй жизни, виденные нами ее следы вызывали вопрос: на что же способен русский народ, свободный от своего государства? Сейчас я бы еще спросил: откуда этот дух — ибо казалось, что на Севере одухотворены даже камни, и тайной дышит все.
... Наверное, из–за этого я, любитель всякой живой провинции, не мог оторваться от Севера те самые одиннадцать лет. Да и на остальных, естественно, по–разному, Север формирующе повлиял. Но при всей нашей разности одно общее в нашем устремлении было: спрятать современное, чтобы извлечь прошлое. Проломить время. Для фотографа, не прибегающего к наивной фальсификации, здесь только один путь: попытаться уловить дух. А Он, как известно, «дышит где хочет». Поэтому его стоит искать и сегодня. Ведь вся Россия — немножко «Север».
 пс2. Да он Вечен! этот художник и поэт:

Художник, выстрадавший слово,
Обозначай огонь золой,
Но если истинное ново –
Всегда прозрачен первый слой.

Дойдёт до пристального глаза
Необозримой глубиной
Подозреваемый не сразу,
Едва очерченный второй.

Но адресат – во тьме столетий:
Душа далёкая одна,
Соединясь, откроет третий,
В котором вовсе нету дна.  
  ghjcnelbqzst ghjnhtns

пс 2.5 Про студийные портреты:

Над книгой лиц, всегда полуоткрытой,
Я поседею, если доживу,
Уйдя в язык рассыпанно-забытый
И внятный мне легендой наяву.

Одно лицо – изгиб игры случайный,
Другое – верный вечности привет,
И места нет надёжнее для тайны,
И тайны привлекательнее нет.
Черты – как парадоксов панорама,
Сводящих опыт к слову "не спеши"
И тонкостью, не утаившей хама,
И грубостью, не скрывшей свет души.

8 марта. На башне Елизаветы Венгерской


сильно дуло наверху

6 мар. 2011 г.

Exposure, 32 03 2011 Indonesia



ps   чистый понедельник... завтра .....

часть 4

Дорогой молчала, клоня голову от светлой лунной метели, летевшей навстречу. Полный месяц нырял в облаках над Кремлём, — «какой-то светящийся череп», — сказала она. На Спасской башне часы били три, — ещё сказала:
— Какой древний звук, что-то жестяное и чугунное. И вот так же, тем же звуком било три часа ночи и в пятнадцатом веке. И во Флоренции совсем такой же бой, он там напоминал мне Москву...
Когда Фёдор осадил у подъезда, безжизненно приказала:
— Отпустите его...
Поражённый, — никогда не позволяла она подниматься к ней ночью, — я растерянно сказал:
— Фёдор, я вернусь пешком...
И мы молча потянулись вверх в лифте, вошли в ночное тепло и тишину квартиры с постукивающими молоточками в калориферах. Я снял с неё скользкую от снега шубку, она сбросила с волос на руки мне мокрую пуховую шаль и быстро прошла, шурша нижней шёлковой юбкой, в спальню. Я разделся, вошёл в первую комнату и с замирающим точно над пропастью сердцем сел на турецкий диван. Слышны были её шаги за открытыми дверями освещённой спальни, то, как она, цепляясь за шпильки, через голову стянула с себя платье... Я встал и подошёл к дверям: она, только в одних лебяжьих туфельках, стояла, обнажённой спиной ко мне, перед трюмо, расчёсывая черепаховым гребнем чёрные нити длинных висевших вдоль лица волос.
— Вот всё говорил, что я мало о нём думаю, — сказала она, бросив гребень на подзеркальник и, откидывая волосы на спину, повернулась ко мне. — Нет, я думала...
На рассвете я почувствовал её движение. Открыл глаза — она в упор смотрела на меня. Я приподнялся из тепла постели и её тела, она склонилась ко мне, тихо и ровно говоря:
— Нынче вечером я уезжаю в Тверь. Надолго ли, один Бог знает...
И прижалась своей щекой к моей, — я чувствовал, как моргает её мокрая ресница:
— Я всё напишу, как только приеду. Всё напишу о будущем. Прости, оставь меня теперь, я очень устала...
И легла на подушку.
Я осторожно оделся, робко поцеловал её в волосы и на цыпочках вышел на лестницу, уже светлеющую бледным светом. Шёл пешком по молодому липкому снегу, — метели уже не было, всё было спокойно и уже далеко видно вдоль улиц, пахло и снегом и из пекарен. Дошёл до Иверской, внутренность которой горячо пылала и сияла целыми кострами свечей, стал в толпе старух и нищих на растоптанный снег на колени, снял шапку... Кто-то потрогал меня за плечо — я посмотрел: какая-то несчастнейшая старушонка глядела на меня, морщась от жалостных слёз:
— Ох, не убивайся, не убивайся так! Грех, грех!
Письмо, полученное мною недели через две после того, было кратко — ласковая, но твёрдая просьба не ждать её больше, не пытаться искать, видеть: «В Москву не вернусь, пойду пока на послушание, потом, может быть, решусь на постриг... Пусть Бог даст сил не отвечать мне — бесполезно длить и увеличивать нашу муку...»
Я исполнил её просьбу. И долго пропадал по самым грязным кабакам, спивался, всячески опускаясь всё больше и больше. Потом стал понемногу оправляться — равнодушно, безнадёжно... Прошло почти два года с того Чистого понедельника...
В четырнадцатом году, под Новый год, был такой же тихий, солнечный вечер, как тот, незабвенный. Я вышел из дому, взял извозчика и поехал в Кремль. Там зашёл в пустой Архангельский собор, долго стоял, не молясь, в его сумраке, глядя на слабое мерцанье старого золота иконостаса и надмогильных плит московских царей, — стоял, точно ожидая чего-то, в той особой тишине пустой церкви, когда боишься вздохнуть в ней. Выйдя из собора, велел извозчику ехать на Ордынку, шагом ездил, как тогда, по тёмным переулкам в садах с освещёнными под ними окнами, проехал по Грибоедовскому переулку — и всё плакал, плакал...
На Ордынке я остановил извозчика у ворот Марфо-Мариинской обители: там во дворе чернели кареты, видны были раскрытые двери небольшой освещённой церкви, из дверей горестно и умилённо неслось пение девичьего хора. Мне почему-то захотелось непременно войти туда. Дворник у ворот загородил мне дорогу, прося мягко, умоляюще:
— Нельзя, господин, нельзя!
— Как нельзя? В церковь нельзя?
— Можно, господин, конечно, можно, только прошу вас за-ради Бога, не ходите, там сичас великая княгиня Ельзавет Федровна и великий князь Митрий Палыч...
Я сунул ему рубль — он сокрушённо вздохнул и пропустил. Но только я вошёл во двор, как из церкви показались несомые на руках иконы, хоругви, за ними, вся в белом, длинном, тонколикая, в белом обрусе с нашитым на него золотым крестом на лбу, высокая, медленно, истово идущая с опущенными глазами, с большой свечой в руке, великая княгиня; а за нею тянулась такая же белая вереница поющих, с огоньками свечек у лиц, инокинь или сестёр, — уж не знаю, кто были они и куда шли. Я почему-то очень внимательно смотрел на них. И вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову, крытую белым платом, загородив свечку рукой, устремила взгляд тёмных глаз в темноту, будто как раз на меня... Что она могла видеть в темноте, как могла она почувствовать моё присутствие? Я повернулся и тихо вышел из ворот.
12 мая 1944